Западные радиостанции регулярно передавали сообщения о бомбардировках высот, расположенных в районе Такона, особенно высоты 475.
Бомбардировки и артиллерийский обстрел этой высоты велись круглосуточно. Маршрут для бомбардировщиков Б-52, проложенный на высоте десяти тысяч метров, шел от дороги № 9 на северо-восток, и прилегающий к высоте 475 район на протяжении двух километров был объектом непрекращающихся бомбардировок. В дни, когда налеты авиации повторялись по нескольку раз, основной НП артполка был закрыт сплошным огнем, от которого небо окрашивалось в темно-багровые тона. В промежутках между налетами бомбардировщиков Б-52 появлялись истребители-бомбардировщики и обрабатывали цели, обнаруженные разведывательными самолетами. Бомбардировки не прекращались и ночью. Вскоре высота 475 стала напоминать штормовое море - груды развороченной земли, разбитых камней. И когда поднималось солнце, в его лучах поблескивали засеянные осколками склоны.
Высота 475 с ее тремя вершинами подходила к дороге № 9 с севера. Местоположение основного НП командование артполка меняло дважды, располагая его и на вершине «Б», и на вершине «С». В последний раз землянка радистов, имевшая Г-образную форму, успешно выдержала испытание на прочность: два одновременно разорвавшихся снаряда, один из которых угодил в перекрытие, а другой взорвался прямо перед входом, не причинили ей никакого вреда. Однако Лы все-таки контузило, и он почти совсем перестал слышать. Через несколько дней слух у него стал восстанавливаться, и он опять приступил к работе.
Как-то на рассвете Кан передал радистам по телефону координаты для вызова огня.
– Записал, Лы? - нетерпеливо спросил он.
– Записал!
– Ты теперь слышишь? Передавай скорее! - Еще никогда Кан так нетерпеливо не понукал кого-нибудь.
Лы включил рацию и вдруг весь покрылся холодным потом: в эфире от глушителей неприятеля стоял невообразимый шум. Наконец после долгих усилий Лы, переходя с волны на волну, все же сумел прорваться через плотную стену помех и связаться со штабом. Как стало известно потом, противник выдвинул к переднему краю роту радиопротиводействия и намеревался нарушить нашу связь. Однако бойцы из боевого охранения своевременно обнаружили врага и с помощью артиллерии заставили его отказаться от этой попытки.
Первое время Лы никак не мог привыкнуть к службе связиста и очень злился, что, находясь на передовой, на самом ответственном участке фронта, он вынужден все время проводить в землянке, где стены и земляной пол постоянно сотрясались от взрывов. Но теперь он свыкся со своими обязанностями и даже нашел для себя развлечение в регулярном прослушивании работающих в эфире радиостанций. Лы хорошо изучил радиообстановку и, когда до него доносились размеренный и спокойный, даже чуточку медлительный голос, обычно сообщавший на низких волнах примерно в девять часов утра какие-то цифры, или мягкий голос, почти шепотом произносивший слова: «На поле много ароматных цветов, на поле много ароматных цветов…» - мог сразу безошибочно сказать, кто ведет передачу. Лы часто был свидетелем горячности некоторых молодых радистов, которые, забывая о правилах работы, вступали в перебранку с вражескими связистами. «Убирайся с моей волны!» - «И не надейся, вьетконговец!» - «И ты еще говоришь по-вьетнамски, собака?!» - «Да, я вьетнамец, но только из свободного мира!» - «Заткнись, лижешь американцам пятки, наш язык поганишь!» - неслось в эфире.
* * *
Уже почти полмесяца разведчики находились на высоте 475. Даже на этом огненном клочке земли иногда выдавались лунные ночи. Вот и сейчас, после очередной бомбардировки, сквозь окутавший высоту дым проглянул тонкий, изогнутый, как удивленно приподнятая бровь, лунный серп. Лы вспомнил сразу ту лунную ночь, когда он, сопровождая ансамбль, долго не мог уснуть от нахлынувших на него чувств. Такая же лунная ночь была и в прошлом году во время ночного марша. Казалось бы, ничем не примечательная картина: бледно светил серн луны, и на этом слабом фоне выделялся силуэт невысокой покосившейся сосны. Лы шагал вместе со всеми. Мелькали стволы винтовок, покачивались железные каски, а Лы, будто никогда не видевший ничего подобного, завороженно любовался сосной, озаренной луной. Было до слез жалко, что с каждым шагом эта сосна отдалялась все больше…
Думая о Хиен, Лы вспоминал, как был влюблен в нее еще в шестнадцать лет. Она училась в другой школе и была на два класса младше. Впервые они встретились в летнем лагере, куда на каникулы приехали отличники учебы со всей их области. Ребята жили в роще на самом берегу моря. В лагере было весело и шумно от звонких ребячьих голосов. Восторженно кричали самые маленькие обитатели лагеря, впервые увидевшие море. Они наперегонки бегали в роще и по пляжу, а старшие прогуливались чинно, рассуждая о будущем.
Лы вместе со всеми часто бродил по пляжу и искал моллюсков. У самой кромки воды, там, где склон горы подходил прямо к самому морю, находилась небольшая площадка, заваленная огромными темно-зелеными от облепивших их ракушек камнями. На третий день здесь устроили концерт самодеятельности. Хиен пела. Она была в белой блузке с квадратным вырезом. Блузка была немного великовата ей, будто Хиен взяла ее у старшей сестры. Когда Хиен пела, на виске у нее напрягались голубые жилки, блестели мокрые от пота прядки волос. У нее был довольно суровый вид, но Лы показалось, что она очень волнуется, и ему вдруг стало почему-то жалко ее. Его тронула искренность Хиен, отсутствие рисовки и какая-то беззащитность, сквозившая во всем ее облике. Лы тогда неожиданно для самого себя вдруг со всех ног бросился к большаку, где стояло несколько харчевен, крытых соломой. Школьники уже плотным кольцом окружили высокого толстого старика, приехавшего на велосипеде с двумя вместительными термосами с мороженым. Лы, не обращая внимания на возмущенные крики, протиснулся вперед и купил десять порций мороженого. Когда он прибежал обратно, чтобы протянуть Хиен палочку с золотистым мороженым, она сидела на большом камне, облепленном ракушками. Хиен с радостью принялась за мороженое, а потом озорно бросала палочки в море, прямо в белую пену волн, время от времени поворачиваясь к черноглазому парню, молча сидевшему рядом. «А ты почему не ешь? Что ты так на меня смотришь?» - спросила она. Лы и сам не знал, как он на нее смотрел, но, глядя в ее чистые глаза, он понимал только одно - она хорошая, добрая, искренняя. Видимо, поэтому он не мог спокойно дослушать до конца ее песню, чуть грустную, идущую из глубины сердца. После ее вопроса он засмущался и не осмеливался больше поднять глаз. Взяв маленький ножик, он срезал у нее из-под ног ракушку, раскрыл и протянул ей…
Лы вспомнил еще один эпизод. Ватага ребят на берегу толпилась у джонки, которую только что закончили строить и сейчас собирались спускать на воду. Тонкий продолговатый нос джонки четко вырисовывался на светлом песке, темнело просмоленное днище. Голые по пояс рыбаки, поглаживая руками свежевыструганное дерево бортов, что-то восторженно кричали школьникам. Лы и Хиен тоже побежали к морю. Джонка, рассекая белые гребни волн, вошла в воду. Лы, Хиен и другие школьники, мокрые от брызг, стояли у самой кромки воды и смотрели, как покачивается на пенных гребешках новая джонка…
Увидев Хиен в ансамбле, Лы сразу же вспомнил обо всем этом и в нем мгновенно проснулось то первое чувство. Из неловкой, худенькой школьницы Хиен превратилась в солистку фронтового ансамбля. Он до сих пор хранил в душе образ девочки в широкой, не по размеру, белой блузке с квадратным вырезом и голубыми жилками на виске, напрягавшимися во время пения. Он спрашивал себя: когда эта девочка успела вырасти и чем отличалась эта Хиен от прежней? Наверное, она и сама не ответила бы на этот вопрос. Лы по-прежнему любил ее, хотя и стал теперь совсем другим человеком. Сквозь огонь сражений он пронес свое затаенное чувство к ней. Хиен стала его песней. Слушая Хиен, выступавшую перед бойцами, Лы вспоминал ее первую песню, спетую в пионерском лагере, и невольно сравнивал. Да, теперь это была профессиональная певица. Но осталась ли она такой же искренней, как раньше?…
Артисты, разделившись на группы, отправились на позиции артиллеристов. И только разведчикам политотдел сообщил, что не может послать к ним артистов, хотя те сами вызывались идти на высоту и даже выделили для этого специальную группу. Было решено, однако, что ансамбль сделает несколько выступлений по радио с таким расчетом, чтобы все бойцы, находившиеся на высоте 475, смогли поочередно в определенные часы послушать этот концерт.
Как-то в полдень небольшая группа разведчиков, саперов и зенитчиков в ожидании концертной передачи собралась в землянке радистов. Бойцы спокойно расселись вдоль стен, закурили и начали громко переговариваться, приставляя рот вплотную к уху соседа. Здесь, на высоте, все уже давно привыкли к такой манере разговора, поскольку от постоянных артобстрелов и бомбежек многие бойцы стали плохо слышать. Обычно, встречаясь в траншеях или у дежурного, куда ходили за водой, они кричали или просто улыбались друг другу, а приходя на совещание, здоровались кивком или хлопали друг друга по плечу и, смущаясь, старались сесть поближе к выступавшему. Сложнее было, если встречались сразу двое или трое. Тут уж, как говорится, судачили «дед о курах, а баба об утках», а когда наконец соображали, о чем идет речь, то каждый, показывая на другого пальцем, покатывался со смеху.
