Сицилиец, ни о чем не спрашивая, выполнил указание как приказ. Они проехали всю виа Вальверде и свернули на виа Лампедуза.
– Дом номер 24, – уточнил Шон.
В указанном месте дон Антонио остановил машину.
– А теперь? – спросил он серьезно.
– Я должен проверить, дома ли один человек.
– Вдвоем будет безопаснее, – предложил сицилиец.
Они толкнули парадную дверь старого дома, вошли в подъезд и поднялись на третий этаж. Дверь квартиры была не закрыта и поддалась при легком нажатии. Шон вынул револьвер и включил свет.
На порванном, видавшем виды диванчике в тесной прихожей сидел худой человек с широко открытыми глазами, рот его был заткнут камнем. Труп еще не успел остыть.
– Я говорил с ним по телефону примерно полчаса назад, – сказал Шон. Было ясно, что телефонный разговор подслушивали и прикончили человека, чтобы он не смог выдать ничего лишнего.
– Сальваторе Миккике, – опознал дон Антонио.
– Его рекомендовал Джон Галанте, – сообщил Шон доверительно. – Этот человек должен был помочь в деле, ради которого меня сюда прислали. Теперь ты должен знать об этом. Поедем к тебе, – приказал ирландец.
Глава 2
Шон остановился и посмотрел на мрачный фасад особняка в конце улицы, где жила семья Пертиначе. Он снял бронзовый молоточек у стены и два раза сильно ударил им в дверь. Под сводами парадного глухо звякнул колокольчик. Прошло несколько секунд, потом включилось дистанционное управление, раздался сухой щелчок, дверь открылась. Шон толкнул ее и вошел.
– Кто вы такой? – спросила маленькая старушка, стоявшая на верху каменной лестницы.
– Друг, – ответил он.
– Господи, спаси и сохрани! – воскликнула старушка, ее насторожил акцент Шона. – Американцы появились, – и она повернулась, чтобы позвать на помощь внучку.
Шон легко поднялся по лестнице и увидел за спиной старушки девушку. Нэнси была необычайно хороша, высокая, почти с него ростом, стройная и нежная, словно цветок, гибкая и сильная, как молодая ива. На лице сияли огромные серые задумчивые глаза, смотревшие по-взрослому серьезно. Голубая ленточка обхватывала густые темные волосы, не давая им падать на лоб. На ней было легкое полотняное платье того же цвета, что и ленточка, пахнущее лавандой. Она неподвижно стояла на пороге комнаты за спиной старой женщины и смотрела на него с напряженным любопытством.
– Меня послал Хосе Висенте, – объяснил Шон, чтобы нарушить затянувшееся молчание. – Я – Шон Мак-Лири, – он чуть заметно улыбнулся и протянул правую руку. Нэнси смотрела на него так, словно хотела проникнуть в самую душу. Шон вздрогнул. Он знал, что Нэнси та самая девочка в белом платье первого причастия, мимо которой он на углу Пятой авеню промчался на такси, застрелив ее отца. Висенте ему обо всем рассказал. Это воспоминание Шон собирался похоронить навсегда в укромном уголке своей памяти, и вот оно воскресло, словно призрак, в пристальном взгляде девушки. На момент Шон испугался, а вдруг узнает? – но улыбка Нэнси его успокоила.
– Я – Нэнси Пертиначе, – сказала она, пожимая ему руку. Голос у нее был спокойный, мелодичный, бархатистого тембра и звучал уверенно. – Как вы себя чувствуете? – добавила она по сицилийской традиции совершенно бесстрастно.
Шон облегченно вздохнул и успокоился. С того трагического дня прошло несколько лет, он тоже изменился, не так, конечно, как Нэнси, но облик его облагородился. И что могла помнить эта блестящая девушка из того, что видела еще девчонкой в окне промчавшегося мимо автомобиля?
– Это – американский друг, – объяснила Нэнси. Бабушка забеспокоилась еще больше.
– Именно то, чего я и боялась. – Анна Пертиначе провела дрожащей рукой по седым волосам.
– Проходите, – пригласила гостя Нэнси. – Хосе Висенте не предупредил нас о вашем приезде.
– Это незапланированная поездка, – солгал Шон, проходя за девушкой в комнату, которая являлась и гостиной, и одновременно столовой.
Аддолората сидела в низком кресле у окна и вязала крючком кружево. Сэл выглядывал из-за стопки школьных учебников, наваленных на столе. Бабушка пробурчала себе под нос извинения и ушла на кухню. Она не ждала ничего хорошего от этого внезапного визита. Аддолората вежливо, но довольно бесстрастно поздоровалась с гостем, едва подняв глаза от вязания, сложного и запутанного, как и ее мысли.
Шон положил на стол большой пакет, который держал под мышкой.
– Это нам? – Сэл вскочил и протянул гостю руку – познакомиться.
– Вам. Это пластинки, – ответил Шон на безмолвный вопрос в глазах подростка. – Хосе прислал вам последние шлягеры.
Сэл радостно кивнул, с тревогой оглянувшись на мать, погруженную в горестную апатию.
– Мама устала, – извиняющимся тоном сказала Нэнси, приглашая гостя сесть за стол между ней и Сэлом, который бросился открывать пакет.
– Расскажите, как там сейчас в Нью-Йорке? – спросила Нэнси, взволнованно глядя на Шона, словно в его глазах она пыталась разглядеть небоскребы Манхэттена.
– Нью-Йорк всегда хорош, ну а в сентябре он просто изумителен, – сказал Шон голосом, полным восхищения, словно говорил о любимой женщине.
– Листья на деревьях в Централ-парке, наверно, уже пожелтели, – ностальгически произнесла Нэнси, вспоминая яркие краски своего любимого времени года.
– Падают и покрывают лужайки огненным ковром, – сказал Шон и покраснел, смутившись от собственного красноречия.
Сэл поднял глаза от пестрой обложки диска и посмотрел на Нэнси и Шона. Разве они знали друг друга раньше? Разговаривают так, словно давным-давно знакомы, улыбаются во весь рот. А они, перебирая воспоминания о далеком городе, обменивались взглядами, похожими на томительную ласку.
– Так хочется снова увидеть Нью-Йорк, я так скучаю по нему.
– Я знаю, что наступит день, и вы всей семьей вернетесь.
– Откуда вы знаете?
– Хосе Висенте так сказал.
Они продолжали вспоминать, а их глаза вели другой разговор – любви.
Сэл опять занялся дисками, и этот странный диалог о Нью-Йорке и о чем-то непонятном для него перестал занимать его внимание. А между Нэнси и Шоном пробегали ни для кого не видимые волны волнения и взаимного влечения, возникшие неожиданно и спонтанно, изолировавшие их от всего мира. Сбивчивый их разговор был диалогом влюбленных, еще не отдающих себе отчета в собственных чувствах.
– Зачем вы к нам пришли? – Голос Аддолораты нарушил волшебную атмосферу. Вопрос прозвучал резко и неприветливо. Но, задав его, Аддолората вовсе не рассчитывала на ответ. Она тут же опять потеряла всякий интерес к гостю. За последнее время она заметно изменилась. Иногда на ее лице вдруг снова загорался отблеск былой гордой красоты, искра улыбки, а потом опять застывала маска апатичного безразличия. Она молилась, плакала, автоматически шила, вязала, по привычке ела то, что приготовила для всех старая Анна, но не участвовала в семейных делах, ни к чему не проявляла интереса.
