Наступила зима, и вот однажды, морозным днем я повстречала Светлова у Центрального телеграфа. Он возвращался домой, на проезд Художественного театра, и мы вместе пересекли улицу Горького.
– Мороз крепчал, старуха! – шутил Михаил Аркадьевич, поеживаясь под резким ветром в своем старом драповом пальтишке.
– А что же шуба-то? – спохватилась я.
– Ну, шуба! Царь-шуба! «Шуба с мертвого раввина под Гомелем снята!» Ты увидишь меня в этой шубе, старуха, и наконец поймешь, чего я стою.
– Но когда же, когда?
– А куда торопиться? Шуба от нас теперь никуда не денется. Должно же что-нибудь и светить человеку впереди! Меня греет мысль о том, что когда-нибудь я выйду в ней на улицу Горького. Пусть еще немного отдохнет, ей долго придется мне служить, – балагурил Светлов.
– Не съела бы ее моль…- побеспокоилась я.
– Ну, что ты! Такую шубу?! Моль подавится. Нет, нет, будь спокойна, шуба висит в надежном месте. Ей хорошо. Не тревожься о ней.
Тем временем мы поравнялись с домом, где жил Светлов. Из ворот на улицу с гиканьем выбежала орава мальчишек. Впереди бежал Сандрик, сын Светлова. Мальчишек было человек десять – двенадцать, и все они размахивали странными палками – к концу каждой был привязан бурый меховой хвостик. Я успела только вскрикнуть от изумления, а Светлов, как-то стыдливо хихикнув, торопливо распрощался и юркнул в ворота. Поглядев вслед на его сутулую спину в старом пальто, я отчетливо поняла, что мы никогда не увидим его в новой шубе на меху.
Мы никогда не увидали его в новой богатой шубе, в шубе из комиссионного магазина, в шубе с чужого плеча. Поразительно, в какой степени он сумел сохранить себя, свой единственный облик, верность самому себе, своим принципам, своей молодости. Вот уже кто поистине до последнего своего часа оставался молодым, не одряхлел душой, не научился быть ни важным, ни солидным, ни богатым.
Довольство и самодовольство были решительно противопоказаны ему, а о том, что иногда появлялись деньги, можно было без труда догадаться – он становился еще шире и щедрей, еще больше раздавал, еще охотнее и радостнее помогал людям.
В этом искусстве он был поистине талантлив, свободен и не зависим ни от каких условностей и соображений. И никакого тут не было ни купецкого разгула, ни буржуазной благотворительности. Он помогал людям весело и празднично, как добрый волшебник, сам получая от этого удовольствие. Мог вдруг запросто, весело и естественно пригласить усталую от забот немолодую женщину, скромную сотрудницу издательства, кое-как сводящую концы с концами, пообедать с ним, или сходить в кино, или прокатиться на речном трамвае. И ждать ее в коридоре до конца рабочего дня. И по пути вдруг, словно ненароком, затащить в обувной магазин и, словно бы играя, заставить купить новые туфли. Так, чтобы человек только захлебнулся от счастливой неожиданности и никогда, ни за что, нипочем не обиделся, ничего, кроме радости, не ощутил.
В последние годы жизни он жил один, в новом доме, на первом этаже, и его быстро оценили и полюбили лифтерши, охотно помогая ему в разного рода бытовых вопросах. А он отвечал им не барскими подачками, а дружбой и благодарностью. Вникал в их заботы, в их судьбы. В праздничные дни приглашал в гости с детьми и мужьями.
* * *
Когда мы познакомились? Не могу точно ответить на этот вопрос, потому что в моей жизни он был всегда, с тех пор, как я люблю поэзию, советскую поэзию, поэзию о нас, о нашей жизни, о нашем времени. Ибо совсем иное чувство, чем преклонение перед классикой, перед поэзией прошлого, испытывает человек, когда обнаруживает, что все, чем он жив сегодня, каждый день его жизни, каждое его переживание может стать поэзией, становится поэзией.
Сначала я читала стихи Михаила Светлова в газетах и журналах, потом слушала, как он сам читает стихи в Политехническом и в Клубе МГУ. Он был так давно и так всегда, что я не могу вспомнить, когда именно нас с ним познакомили в точном смысле этого слова. Но, не помня самой даты, я на всю жизнь запомнила, как он помог мне в тот столь трудный для каждого молодого и застенчивого человека момент, когда нужно подать руку, назваться, когда невольно сжимаешься, боясь увидеть в ответ равнодушие, незаинтересованные или даже недружелюбные глаза. Светлов избавил меня от подобных переживаний, сделал для меня эти неприятные мгновения радостными. Услыхав мое имя, он обнял меня за плечи, притянул к себе, и так дружелюбны и просты были первые обращенные ко мне слова его:
– Так это ты, старуха?! Скажи пожалуйста! Ты же умеешь писать стихи!
А я и напечатала-то всего несколько стихотворений в ту пору, и такие слова любимого поэта, а главное – доброта, с которой они были сказаны, дорогого стоят. И Светлов знал эту высокую цену, отлично знал. Он умел так же коротко и неопровержимо уничтожить поэта или стихи или строки, которые ему не понравились. Но великолепным чутьем высокого профессионала в искусстве он знал, что бывают минуты, когда трат опасаться не следует, когда стоит рискнуть.
* * *
Я помню, как Светлов читал в одной из гостиных Клуба писателей пьесу «Глубокая провинция». Пьеса только что была закончена, я вспоминаю ее весьма смутно. Но совершенно отчетливо помню пленительную интонацию авторского чтения, интонацию своеобразной, ни на что не похожей первой светловской пьесы.
«Глубокую провинцию» вскоре поставил Алексей Дикий в театре ВЦСПС, и спектакль имел шумный успех. «Правда» поместила статью, озаглавленную «Яркий спектакль» или что-то в этом роде. Вслед за тем пьеса была опубликована в «Красной нови», и вот тут-то появилась статья «Мещанская безвкусица». Трудно, не правда ли, сочетать этот безоговорочный заголовок с работой и с именем поэта тончайшего вкуса, поэта абсолютного слуха, поэта революции, безошибочно реагирующего на всякую пошлость, на всякое мещанство и в искусстве и в жизни?
Это было едва ли не первое горестное недоумение моей юности, хотя мне вовсе не безоговорочно понравилась пьеса Светлова. Действие ее развертывалось в политотделе,- вспомните, что такое политотделы первой половины тридцатых годов,- и в пьесе, на мой взгляд, было немало приблизительного и облегченного. И революционная романтика, присущая и дорогая Светлову, в «Глубокой провинции» не всегда удовлетворяла. Жизненные ситуации сюжета требовали подчас более реалистических, более глубоких и ответственных решений. Короче говоря, первую пьесу поэта можно было и даже следовало бы серьезно и требовательно критиковать. Это было бы естественно и никого, включая автора, не удивило бы. Однако статья критиковала как раз то, что поэту больше всего удавалось,- лирическую основу вещи, полную истинно светловской магии.
«Конечно, только в старости мы понимаем, с чем мы столкнулись в юности»,- писал когда-то Гёте. Я только теперь понимаю, что рядом с нами и на наших глазах поэт пережил истинное потрясение, которое выбило его из колеи, лишило возможности полноценно работать. И произошло это именно тогда, когда он был полон сил, душевных, творческих, физических, в самую драгоценную пору, когда молодость и зрелость, слившись воедино, некоторое время текут вместе, создавая в своем союзе лучшее из того, на что способен художник. Дважды в нашей жизни такой момент не повторяется.
Представьте себе душевное состояние поэта, лирика, самого ранимого существа на свете, погруженного в раздумье о том, что же все-таки произошло с его работой. Он не мог отвлечься, не мог не думать об одном и том же в разных аспектах и в разных связях,- речь шла о его работе, о его судьбе, о его будущем.
Сколько сил пришлось потратить, чтобы справиться с мучительным душевным разладом, не поддаться ему, стать выше его. Сколько сил пришлось потратить на то, чтобы, преодолевая и эту борьбу в себе, в своей глубине, оставаться в то же время самим собой, таким, каким его и в те времена помнят близкие люди,- ироничным, мягким и тихим Михаилом Светловым, вечным Светловым.
Разумеется, он вышел победителем из этой борьбы, снова начал писать, снова пьесы, светловские, и написанные одна за другой «Сказка» и «Двадцать лет спустя» имели настоящий большой успех и надолго остались на советской сцене.
Началась война, собрав людей воедино в пути к одной великой цели – к победе над общим врагом. В дни войны Михаил Светлов, как большинство писателей, был на фронте, во фронтовой печати, много писал и печатался, и несколько его военных стихотворений замечательны. Разумеется, он вышел победителем,- настоящий талант возвращается из любого внутреннего разлада, из любого потрясения. Жизнь меня в этом утвердила.
Нередко, читая его стихи, я испытывала странное чувство: мне казалось, еще чуть-чуть, еще крошечное усилие – и эти стихи станут замечательными. Еще только чуть-чуть… Но на это последнее усилие Светлова уже не хватало.
