Слюнявя ей руки, Филипп шепотом упрашивал:
- Пойди спляши!.. Пойди спляши!
В дверь постучали. В комнату вошел Феодорит. Глаза его сердитые, брови нахмурены, сам весь взлохмаченный.
- Презри рабыню! - громко сказал он. - Вернись к столу мудрости и спасения...
Рыхловский побежал, сгорбившись, за Феодоритом; в темном коридоре архимандрит сцапал в объятия Филиппа и сказал торжествующе: "Подался! Иди помогай!" И щелкнул языком. Когда вошли в горницу, Варнава, юля и подсмаркиваясь, усердно рассказывал Сустату Пиюкову и Федору Догаде следующую историю:
- Значит, работали, эт-та, русский с мордвином вместе на Волге да вместе оттуда и домой пошли. Вот они шли путем-дорогою да оба и приустали. Мордвин тут же выдумал штуку. "Давай, мол, русский, попеременно друг друга нести на спине. Поколе я тебя буду нести, ты песню пой, а как ты споешь, я на тебя сяду - ты меня неси до тех пор, пока я песню спою". Русский говорит: "Ладно, мордвинушка, я на это согласен. Давай жребий метнем, кому кого наперед нести". Метнули жребий. Наперед довелось русскому нести мордвина. Мордвин сел русскому на спину; сидит да песню поет, а русский слушает да везет. Вот мордвин спел песню; русский сел на мордвина, да и запел бесконечную песенку: "Ти-ли-ли, ти-ли-ли..." Сидит поет, а мордвин слушает да везет. Верст десять он провез русского да и спрашивает: "Что, русский, вся ли твоя песня?" - "Нет, мордвинушка, не вся еще!" Мордвин вез-вез, из сил выбился; упал, а у русского песня все еще не кончена...
Варнава захихикал. Заржали и Феодорит со своим казначеем. Филипп сделал веселую гримасу, он думал о Моте и мысленно ругал Феодорита, который помешал ему: "На тебе бы, окаянном, верхом проехаться!" Федор Догада смеялся сдержанно. Пиюков мрачно глядел в пустой кубок.
Варнава продолжал:
- Мордвин и говорит: "Ну, русский, хоть вся, хоть не вся твоя песня, а мне нужно бы отдохнуть. Твои "ти-ли-ли-ли" меня с ног свалили". Мордвин так и остался на месте, а русский дальше пошел, напевая песенки, какие ему угодно... Понял?
Варнава вытаращил полупьяные глаза на Сустата Пиюкова:
- Где же вам бороться с русскими? Мы всегда вас перехитрим... Понял?
Отец Феодорит также подал свой голос:
- И силы у вас такой нет, как у нас... Вы - народ покоренный...
Теперь уж и Филипп счел нужным присоединиться к разговору:
- Что лучше: на чужом горбу сидеть и ти-ли-ли-ли петь, либо всегда под плеткою ходить? Возьми вон Федора Догаду. Плохо ли он живет? Богат. Пользуется уважением у властей, а у крещеной мордвы почитается едва ли не святым.
- Истинно!.. - скромно опустил глаза Догада.
- А ты что скажешь, Сустат Пиюков?
- Скажу, что живу небогато, народ любит меня и если узнает... Не выдавайте меня, не губите.
- Да молчит всякая плоть человека и уста наши сию тайну сохранят до последнего часа, - провозгласил Феодорит, перекрестившись. Перекрестились и все остальные, кроме Сустата.
После этого Варнава ушел с Сустатом в соседнюю горницу за листочками о разбойнике Давиде, а Филипп опять побежал к Моте. Сердце его горело; мучила жажда ближе быть к Моте, чем раньше. Она стала скрытна, задумчива. Не убежала бы?! От этой мысли сделалось страшно. В опочивальне Филипп застал Мотю перед зеркалом. Да, она стала совсем не та, что была, когда ее он взял к себе в дворовые девушки. Того смирения уже нет. Особенно последние дни.
Не успел он снова стать перед ней на колени и сказать несколько нежных слов, как в дверь постучали. Опять Феодорит! С негодующим видом он отозвал Филиппа от Моти и увел в коридор: сообщил на ухо, что ему удалось выпытать у Сустата Пиюкова о готовящемся в скором времени в Терюшах бунте, Сустат назвал имя Несмеянки и нескольких русских мужиков, указал место, где хоронятся разбойники...
Феодорит захлебывался от радости и потирал руки:
- Теперь, друг мой, епископ наградит нас... Воспоследует его и высочайшая благодарность... Пиюкову приготовь сто рублей, Оранский монастырь оную сумму тебе возвратит... Человека надлежит одарить. Нужный. Епископ разрешил.
Филипп беспрекословно выдал Феодориту деньги, а сам побежал к Моте. У Феодорита раздувались ноздри. Он тихо последовал за Рыхловским и стал обшаривать дверь - нет ли какой щели, чтобы посмотреть. Не нашел и с грустью вернулся обратно к гостям, кусая губы.
Мотя сказала Филиппу:
- Нехороший ты человек...
- Чем же я плох для тебя?..
- Чего ради ты назвал попов к себе?..
- Хочу жениться на тебе... по-христиански. Советуюсь.
- Не обмануть вам меня! Знаю все. А чего ради Сустат Пиюков?
- Не надо мне никого... Хочешь разгоню всех?
- Зря я тебя не отравила! - зло, с насмешкой, ответила Мотя, оттолкнув его прочь. - Скажи мне спасибо! Но все равно ты умрешь.
Филипп вытаращил на нее полубезумные глаза и вдруг, уткнувшись ей в ноги, зарыдал: "Мо-тю-шка!"
За дверью раздались голоса, звавшие Рыхловского. Он вскочил, прислушался. Забарабанили в дверь. Вытер слезы.
- Девок! Девок! - исступленно вопил Феодорит.
Филипп Павлович притворился веселым. Открыл дверь. Ворвались Феодорит и Варнава.
- Веди девок... Нехай спляшут!.. - И кивнули в сторону Моти. - Веди и ее. Мать пресвятая! Гуляем сегодня!
Рыхловский сбегал к Феоктисте, а через несколько минут десять дворовых девушек, прячась одна за другую и стыдливо закрывая лицо, вышли к гостям.
- Мотя! - крикнул Рыхловский. - Ну!
К его великому удивлению, Мотя с большой охотой, веселая, вышла на его зов. Быстрым взглядом оглядела всех.
- Начинайте! - торжествующе, любуясь на своих дворовых девушек, кивнул головой Рыхловский.
Они запели робко, стараясь не смотреть на гостей, потому что песня была площадная, сквернословная. Песню эту Рыхловский перенял у соседнего помещика и обучил ей своих девушек.
Глаза у Феодорита, у казначея Сергия, у Варнавы разгорелись. Монахи похотливо рассматривали голые плечи и руки девушек, одетых в одинаковые сарафаны, и притом без рубашек.
Когда кончилась эта песня, Рыхловский крикнул, чтобы пели плясовую.
Мотя вышла вперед. Как только девушки запели, она пустилась в пляс. За ее движениями трудно было уследить, так они были быстры и легки. Сам Филипп Павлович, красный, возбужденный, вскочил на скамью и давай прихлопывать в ладоши. Монахи тоже прихлопывали в ладоши. Мотя, казалось, обезумела... Она бедово играла глазами, проходя мимо Феодорита, как бы невзначай наклонялась к нему, то заламывала в истоме руки за шею, то наклонялась, как бы подметая снег, то простирала в бурном порыве вперед руки, как бы желая обнять.
Наконец монахи не выдержали и тоже вскочили со своих мест и начали кружиться. Поднялся шум, смех, визг девушек.
Вдруг дверь распахнулась, и на пороге в большой косматой шапке, какие носят в татарских горах за Доном, появился незнакомый человек. В руке громадный пистолет. И, несмотря на то что шея его была высоко окутана шарфом, так что лицо было почти закрыто, Филипп Павлович усмотрел знакомые черты, а когда зазвучал мягкий, насмешливый голос незнакомца, то у Рыхловского ноги подкосились и язык отнялся от страха. "Цыган Сыч? Да, да, да! Он!"
Наведя пистолет на собравшихся, Сыч с улыбкой сказал:
- Хлеб да соль! К самому веселью подоспел! - А затем обратился к Рыхловскому: - Вот, Филипп Павлыч, заставил ты меня, однако, пожаловать к тебе в гости! Много же лет мы не виделись с тобой, а поговорить не о чем. И что такое - объясни?!
Сустат Пиюков незаметно спрятался под стол. Федор Догада повернулся спиной к Сычу. Поп Иван с испуга стал креститься.
- Не думаешь ли ты, будто мы забыли тебя? Нет, не забыли. - Сыч надвигался на Филиппа. - Нет, не забыли.
Рыхловский затрепетал, попятился к двери, но только что он хотел шмыгнуть в нее, как прогремел выстрел, и он со стоном повалился на пол. Поднялась суматоха, визг, крики. Девушки одна за другой бросились вон из горницы. Старец Варнава пополз к двери, тоже намереваясь изчезнуть, но его настиг Сыч.
- Стой! - крикнул он. - Это твои писульки о святом разбойнике Давиде?!. Атаман! Покинул своих! А вы его в святые за это! Так вот же тебе за твоего святого Давида!
Другим выстрелом Сыч прикончил и Варнаву.
Остальные все разбежались. Одна Мотя подошла к цыгану и взволнованно сказала:
- Подожди, я оденусь.
- Скорее. Кони ждут.
Испуганно прижалась она к цыгану и, указав на убитых, попросила его оттащить их в сторону от прохода. После этого она скрылась в двери. Цыган сел за стол и допил из кувшина вино, насмешливо оглядываясь кругом: "Ишь, как зажил кунавинский кузнец!"
Через несколько минут Сыч и дожидавшийся его в саду Турустан, а затем Мотя, сели на коней и помчались вон из Рыхловки.
IX
Два заброшенных просторных дома в лесной глуши около села Никольского - Керлей тож - заняли ватажники. Привели их в порядок, отеплили, поставили стражу. И назвали "Оброчная слобода". Сыч стал полновластно управлять ею. Зажили тихо, домовно. Свадьбу тайно сыграли - женили Турустана на дому у родителей Моти. В число гостей попали и Сыч с Рувимом. Невеста появилась позже. По мордовскому обычаю ее внесли на руках в дом. Закон требовал, чтобы жених без оглядки убегал в это время в церковь, где и происходило венчание новокрещенцев; из церкви жених опять-таки должен был сломя голову бежать домой и прятаться в клеть. Все это с большим усердием и проделал Турустан, очень насмешив Сыча и Рувима. Бегал он, как чумной, красный, весь в поту. На пиру и поп Макеев погулял на славу, и Федор Догада, и Несмеянка. Было весело. На окраине села по снегу в дозоре бродили остальные ватажники, охраняя гуляющих на свадьбе людей. Поп Иван не узнал цыгана Сыча. Напившись, стал ругать епископа, а затем вспомнил о Рыхловском:
