Я подумал, что, возможно, она права, но сказал:
— Это просто так кажется. Люди одеты по-другому. Женщины почти не накрашены. Мужчины с бородами, усами, бакенбардами…
— Не то, Сай, не то, да к бородам мы и сами привыкли. У них действительно какие-то другие лица. Ты подумай об этом.
Я отпил из своего бокала.
— Может, ты и права. Даже наверное. Другие — но в чем?
Ни она, ни я не сумели дать немедленного ответа. Однако, глядя на огонь и потягивая виски, я вспоминал виденных сегодня людей — в омнибусе, на тротуарах Пятой авеню, в вагоне надземки, в освещенном газом, отделанном мрамором и темным деревом зале незнакомого, давно исчезнувшего почтамта — и чувствовал, что Кейт права. И вдруг меня озарило: я только что произнес, хоть и про себя, слово «исчезнувший». Я внимательно взглянул на Кейт и, проверяя себя, спросил:
— Слушай, Кейт, а где мы сейчас? Что там за окнами? Все еще восемьдесят второй?
Она поразмыслила секунду-две и отрицательно качнула головой.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что… — Она пожала плечами. — Потому что мы вернулись, вот и все. Мы закончили свои дела, вернулись сюда, в эту квартиру и, стало быть, в наше время, — сказала она и вдруг засомневалась: — А разве нет?..
Мы поднялись и, сжимая в руках бокалы, нерешительно двинулись к окнам, выглядывающим в темноту Сентрал-парка. Коснувшись лбами стекла, посмотрели вниз, на улицу. И увидели длинную цепочку светофоров — в обе стороны, на сколько хватал глаз, горел красный свет. Потом светофоры переключились на зеленый, машины рванулись с места, какой-то таксист злобно засигналил легковушке, вылетевшей из парка и пытавшейся проскочить на Семьдесят вторую. Я обернулся к Кейт, пожал в свою очередь плечами и поднес к губам остаток виски.
— Ну, вот мы и дома.
11
Неизбежную отчетную процедуру уже успели окрестить «перепроверкой», и вот я опять сидел с микрофоном, висящим на груди, наговаривая на пленку имена и факты. Одновременно я присматривался к людям, сидящим и стоящим вдоль стен, и они в свою очередь не спускали с меня глаз. Я говорил и говорил — монотонно, под аккомпанемент приглушенного клацанья электрической машинки, а они все сверлили меня взглядами, сознавая, видимо, что я теперь отличаюсь от любого из них. И, присматриваясь к ним, я тоже сознавал это.
Рюб пришел сегодня в выцветших, но чистых и отлично отутюженных армейских брюках и рубашке без знаков различия. Он откинулся в пластмассовом креслице, заложив руки за голову и неотрывно глядя на меня; усмехнулся, когда глаза наши встретились, скривил рот и покачал головой в притворном трепете и благоговении — взгляд его был полон хорошей, дружеской зависти. Доктор Данцигер стоял, ухватившись по привычке за лацканы коричневого двубортного пиджака, и глаза его, устремленные на меня, горели неистовой радостью. Полковник Эстергази, подтянутый и невозмутимый, в сером костюме, прислонился к стене, обхватил запястье одной руки пальцами другой и изучающе меня разглядывал. Были там и профессора из Колумбийского и Принстонского университетов, и знакомый мне сенатор, и другие, кого я уже встречал, и трое-четверо, кого я видел впервые.
Когда я закончил, мы двинулись в кафетерий, чтобы переждать минут сорок. Я сидел с Рюбом, Данцигером и полковником Эстергази и выпил три, а может, и четыре чашки кофе. Все столы и стулья были заняты, люди сидели даже на обшивке батареи отопления у дальней стены. Мне пришлось отвечать на многочисленные шуточки — все, кто подходил к нашему столу, спрашивали, как правило, догадался ли я по сходной цене купить земельный участок на острове Манхэттен. На минутку к нам подсел Оскар и спросил:
— Что вас больше всего поразило?
Я попытался рассказать ему о человеке, сидевшем напротив нас в омнибусе, о живом, не таком еще старом человеке, который вполне мог помнить президентство Эндрю Джексона. Оскар кивнул с легкой усмешкой, и я почувствовал, что он понял меня. Как только он отошел, Рюб наклонился ко вше и переспросил:
- «Нас»? Кто еще был с тобой, Сай?
Но я ответил, что в омнибусе, на одной скамейке со мной, сидели один или два других пассажира.
Быстрыми шагами вошел уже знакомый мне высокий лысоватый мужчина и остановился около нашего столика; в кафетерии воцарилась мертвая тишина. Усмехнувшись, он сообщил, что на данный момент все сверенные факты сходятся, и выразил уверенность, что сойдутся и остальные. Тишина немедленно взорвалась возбужденным гомоном.
В час пятнадцать собрался совет. Я сидел у края длинного стола в конференц-зале и в четвертый раз за день пересказывал свои впечатления. Оба ряда стульев у стола были заняты, с одной стороны добавили еще ряд складных стульев, но свободных не оставалось и там. Насколько я мог судить, оглядывая присутствующих, тут собрались все, с кем я сегодня уже встречался, плюс по крайней мере десяток новых, неизвестных мне лиц. Один из этих неизвестных, как позже сообщил мне Данцигер, был специальным представителем президента.
Я опять говорил в единственном числе, не упоминая о Кейт. Я знал, что мне еще придется рассказать о ней Данцигеру, но хотел, чтобы мы сначала остались одни. Я описывал каждый свой шаг, каждую увиденную и услышанную мелочь — и все это абсолютной тишине. Вокруг стола и на раскладных стульях сидело, наверно, человек двадцать пять, и ни один не кашлянул и ни на секунду не отвел от меня взгляда. Может, кто-нибудь и закурил или откинулся на спинку стула, переменил позу или скрестил ноги; вероятно, да — отчет мой продолжался минут двадцать, не меньше. Но у меня осталось впечатление недвижной тишины, которую нарушал только мой голос, и такого сосредоточенного внимания, что я ощущал себя выступающим в луче какого-то невидимого юпитера.
Потом в течение получаса я отвечал на вопросы. В основном они в разной форме повторяли один и тот же, все тот же вопрос, на который не находилось ответа: «А как оно все-таки было? Что вы чувствовали?» Теперь они были возбуждены, они шевелились, хмурились, перешептывались, щелкали зажигалками. Потому что, как ни старался я вникать в детали, я не мог передать им сущности того, что со мной произошло; тайна оставалась тайной.
Одна серия вопросов — те, которые задавал сенатор, — отличалась от других по тону. По непонятным мне причинам он был настроен явно враждебно. Создавалось впечатление, будто он подозревает или по меньшей мере учитывает такую возможность, что я мистификатор. Сказать по чести, принимая во внимание все обстоятельства, я не могу назвать подобное подозрение совершенно безосновательным, но ведь, кроме него, никто и виду не подал, что не верит. Сенатор, например, не помнил, чтобы его дед когда-либо упоминал об омнибусе, похожем на тот, какой описал я. Провозгласив это, он хитро посмотрел на меня, будто поймал на лжи. Естественно, мне не оставалось ничего другого, кроме как пожать плечами и повторить, что я видел именно такой омнибус. Подозреваю, что он просто-напросто следовал инстинкту ловкого политикана — обеспечить себе путь к отступлению на случай, если что-нибудь потом обернется не так. Но тут Эстергази ловко прервал его каким-то незначительным вопросом, а затем позабыл предоставить ему слово повторно. Полковник поблагодарил меня, попросив не уходить из здания, пока не кончится обмен мнениями. Я сказал: «Да, конечно», он поблагодарил меня еще раз, и я принял это как указание, что могу идти. Когда я уходил, мне даже немного поаплодировали, и я покраснел.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
