— И под расписку сдать? — засмеялась Мая.
— А что вы думаете, возьму и расписку, — сказал милиционер, сохраняя серьёзное выражение, — вы пока — товар редкий, дефицитный, как постное масло.
— Тоже кавалер! — фыркнула Мая. — Могли бы более приятное сравнение придумать.
— Я не кавалер, красавица, я при исполнении служебных обязанностей. Он поднял сундук за ручки. — Ждать будем приёмщика или прямо в исполком пойдём?
Мая вопросительно взглянула на Узук.
— Подождём немного, — ответила та.
— Кто вас встречать-то должен?
— Не знаю. Может быть, никто. Посмотрим.
Они отошли в сторону. Милиционер, пристроившись на угол сундучка, задымил махоркой. Узук и Мая стали оправлять свои туалеты. Молодые, красивые, в европейского покроя нарядных платьях, они привлекали к себе внимание. Пожалуй, скорее даже не этим, а открытыми лицами — явлением в Мерве пока ещё очень редким. Так ходили обычно русские женщины, татарки, иногда — узбечки, но местные не часто решались появляться в людных местах без яшмака. А то, что обе эти девушки — туркменки, было видно сразу: такую тонкую, чеканную завершённость линий лица, такое изящество и грацию, такие тяжёлые косы, чёрными водопадами спадающие на холмики грудей, — всё это могла родить только древняя туркменская земля, на которой огненное бунтующее солнце и обнажённость жизни не оставляли места для полутеней ни в людях, ми в природе. Лишь саксауловые леса спорили, казалось, с этой своей сквозной, нереальной призрачностью прохлады. Но саксаул, говорят, спорил и с самим господом богом— не случайно у пего изогнутые, узловатые, скрюченные, как от невыносимой муки, стволы, которые лишены способности гнуться, они тверды, как перекалённая сталь, и не поддаются стали, и только ударом об острый угол камня можно переломить саксауловый ствол.
Не все, однако, далеко не все любовались красотой девушек. И Узук и Мая больше чувствовали на себе осуждающие, колючие, враждебные взгляды — так смотрели бы, вероятно, на двух волков, пришедших в город и разлёгшихся в тени. В городе волки не страшны, но их всё равно надо или убить, или прогнать вон. В Полторацке отношение окружающих к новому в женском вопросе было значительно более терпимым, и девушки с непривычки невольно поёживались, пытались шуточками разогнать тревожное настроение. Особенно не по себе было Узук, она даже не вынимала руку из кармана платья, грея в пальцах маленький дамский пистолет, вручённый ей перед отъездом начальником полторацкой милиции такой же пистолет имела, впрочем, и Мая, но она менее остро реагировала на враждебность окружающих, больше шутила, доверчиво провожала глазами хмурые бородатые лица. Что ж, она могла быть доверчивой — при всём, что довелось ей испытать в страшные годы голода и войны, она не испытала и сотой части выпавшего на долю Узук.
Черкез-ишан, опоздавший к прибытию поезда, остановился возле выхода в город и, вытянув шею, стал высматривать в мельтешащей толпе приезжих знакомые лица. Их не было. «Не приехали? — подумал Черкез-ишан. — Или ушли, не дождавшись? А может, что случилось по дороге?»
Мысль не успела облечься в форму тревожных эмоций, как Черкез-ишана окликнули:
— Ишан-ага, кого ищете?
— Вас! — облегчённо и радостно выдохнул Черкез-ишан, только сейчас заметив неподалёку тех, кого он встречал. — Вас, девушки! Смотрю туда, а вы, оказывается, рядом!
— Кто смотрит на далёкую гору, тот не видит близкого муравья, — улыбнулась Узук. Она тоже очень обрадовалась Черкез-ишану — что там ни говори, а приятно встретить доброго друга, возле которого можно вздохнуть свободнее, сбросить с себя гнетущее напряжение.
— Точно, — согласился Черкез-ишан, — никому не ведомо, близко или далеко находится его счастье.
Он подробно осведомился, хорошо ли чувствуют себя девушки, не было ли происшествии в дороге, с какими успехами закончили учёбу. Вопросительно повёл глазом на милиционера, который флегматично досасывал цигарку и делал вид, что происходящее его не касается.
— Это наш конвоир и защитник, — пояснила Мая, — бесстрашный рыцарь революции. — Она сдавленно прыснула в кулак. — Именно он и охранял пас от всяких происшествий и приключений.
Милиционер аккуратно раздавил окурок каблуком сапога, встал, одёрнул гимнастёрку под ремнём, привычным солдатским движением свёл большими пальцами рук складки за спину.
— Боец первого батальона Отдельной бригады милиции, взводный Исмаилов, — представился он, козырнув.
— Здравствуй, товарищ, — пожал ему руку Черкез-ишан. — Татарин?
— Коммунист! — сухо ответил милиционер.
Черкез-ишан, находящийся под впечатлением встречи, не обратил внимания на его тон.
— Спасибо тебе, товарищ, за то, что доставил девушек в целости и благополучии! — ещё раз потряс он руку нелюбезному милиционеру. — Они не простые девушки. Да, не простые! Они — караван-баши женской культуры!
— Пойдёмте, ишан-ага, — попросила Узук.
— Пойдём, пойдём, — согласился Черкез-ишан, — вы, вероятно, устали с дороги, отдохнуть надо. Это ваши пожитки?
Они направились к выходу. Милиционер замыкал шествие, предоставив Черкез-ишану самому тащить сундучки приезжих.
Усатый азербайджанец-фаэтонщик, успевший порядком и вздремнуть на козлах и побраниться с назойливыми клиентами, оживился, расправил вожжи.
— Вах-вах! — поцокал он языком. — Красивы молодушка! Пэрсик! Садысь, барышна: раз мигнул, два мигнул — адрэс пришёл.
— Не поместимся мы вчетвером, — сказала Узук.
— Я останусь, — отозвался милиционер. — Велено было в район вас доставить — доставил, сдал с рук на руки. Куда ещё ехать? Я домой поеду.
— Нельзя так, товарищ, — воспротивился Черкез-ишан. — Поедем ко мне, чая попьёшь, отдохнёшь.
— Не стоит время тратить и вас затруднять.
— Ну, не хочешь ко мне — есть гостиница, — легко пошёл на уступку Черкез-ишан. — А уехать сейчас ты всё равно не уедешь — поезд на Полторацк не раньше завтрашнего утра будет.
Перехватив ещё один свободный фаэтон, Черкез-ишан усадил на него милиционера и Маю, а сам с Узук разместился на первом.
Узук хотела было возразить, но только вздохнула.
— Вы нас в аул повезёте, ишан-ага?
— Нет, в аул вам пока не следует ехать.
— Хотелось бы маму повидать, брата.
— Увидите, всех увидите, Узукджемал. Кстати, брат ваш, Дурды, на задании, скоро вернётся.
— На каком задании?
— В песках он. Тут, понимаете, Узукджемал, банда… собственно, даже не банда, а большая группа контрабандистов готовится перейти границу. Наши пошли на перехват.
— Дурды командует отрядом?
— Будет, вероятно, командовать добровольной милицией — мы сейчас организуем её по аулам. А пока он ушёл с особым отрядом Бер… товарища Акиева.
Черкез-ишан покосился — не заметила ли Узук его оговорку. Но лицо её ничего не выражало, оно было усталым и немножко грустным. Да и что, собственно, могла изменить оговорка.
— Очень хочется в нашу бедную кибитушку заглянуть, — вздохнула Узук. — Сколько времени прошло, как я её покинула…
Близость родного дома оживила воспоминания, давно запорошённые пылью лет, и Узук воочию увидела тот день, когда жизнь сломала её, как сухую травинку, и солнце померкло для неё на долгие годы. Тогда она выткала свой последний ковёр — свадебный ковёр, как она надеялась. Самый красивый ковёр из вытканных ею. Вот добрая тётушка Огульнияз-эдже, бормоча: «Во имя аллаха милостивого, милосердного…» обрезает ковсером нити основы, снимает ковёр со станка. Где же он был, «милостивый и милосердный»? Почему не услышал молитвы, не остановил волчью стаю? Как бешеные волки, ворвались в кибитку трое разбойных братьев Бекмурад-бая и впереди — косоглазый Аманмурад. Ох, как завертелось всё — кони, женщины, собаки! Женщины бьют разбойников палками, собаки хватают коней за морды, истошно плачет братишка Дурды! А она, связанная по рукам и ногам, лежит на земле. Но вот, дико гикнув, на скаку подхватывает её в седло Сапар, Ковус прорывает кольцо женщин — только вдали замирает крик тётушки Огульнияз-эдже: «Бейте их! Бейте поганых! Мужчины, в сёдла!» Бедняжка Огульнияз-эдже так и не дожила до счастливых дней, схоронил её Клычли, погибшую от руки злодеев… Многие не дожили, ни старых, ни малых жизнь не пощадила: от побоев четвёртого разбойного братца — Чары-джалая умер бедный отец, голод свёл в могилу старика Худайберды-ага — отца Маи, а маленьких братиков её пострелял инглиз возле моста. Мост? Да. Но это другой мост. По нему, пересиливая жгучую боль в пораненной ноге, бежит обезумевшая от ужаса женщина. А сзади топает сапогами, хрипит от вожделения косоглазая бородатая смерть с ножом в руке. Сзади — крики, ругань, выстрел, кто-то падает. А женщина всё бежит и бежит уже по тёмным мервским улицам, участливый старик-сторож, освещённое окно дома и вот перед ней — лицо Черкез-ишана… Судьба, что ли?
