Узук подняла голову, встретилась с внимательными глазами своего спутника и покраснела, словно Черкез-ишан мог подслушать её мысли.
— О чём так задумалась глубоко, Узукджемал?
— О доме, — покривила душой Узук. — Тянет на те места, где когда-то бегала я девчонкой, потряхивая кулпаками[10].
— Со временем всюду побываете. Цель ваших стремлений не так уж далека от вас, но торопиться к ней не следует.
— Не понимаю я, ишан-ага, почему вы меня удерживаете от поездки в аул. Когда мы учились на курсах, нам говорили, что придётся работать именно в ауле, среди сельских женщин. Судя же по вашим словам, я должна полагать нечто иное.
— Не будем опережать события, дорогая Узукджемал, и последуем доброму совету. Мудрейший муж Абу-Абдаллах Мушрифаддин, ибн Муслихаддин Саади Ши-рази сказал:
Легко души лишить живого,Но мёртвый жить не будет снова…Стрелок не станет зря спешить:Стрельнешь — стрелы не воротить.
— Иными словами, вы хотите предостеречь меня от какой-то опасности в селе?
— Может быть.
— От какой же?
— Во-первых, не хочу уподобиться тщеславному глупцу, который, обладая бесценным алмазом, бросает его на землю для общего обозрения, — улыбнулся Черкез-ишан.
Узук смутилась — намёк Черкез-ишана был достаточно откровенен, чтобы не понять его, и, главное, чему она пыталась воспротивиться, не был неприятен. Но что ответить? Сделать вид, что не поняла?
Неожиданно помог разрядить обстановку возница. Он полуобернулся на облучке и сказал на этот раз почему-то совсем без акцента:
— Бросать не надо: жадный не поднимет — курица склюёт. Она птица глупая — носом свою долю ищет.
— Вот видите! — обрадовался поддержке Черкез-ишан. — Умный умного сразу поймёт.
Возница заговорщицки подмигнул и отвернулся, Узук сказала:
— Хорошо, принимаю. Слабой женщине с двумя такими могучими пальванами не справиться. Однако, где есть «во-первых», там должно быть и «во-вторых», заканчивайте свои доводы, ишан-ага, и постарайтесь, чтобы второй довод был убедительнее первого, а то меня всё больше подмывает желание свернуть на аульную дорогу.
— Да, второй — серьёзнее, — кивнул Черкез-ишан. — Не хочу вас особенно пугать, но обязан преду-предить, что ваш… что Аманмурад обежал из мест ссылки.
Узук передёрнула плечами, чувствуя, как по спине пробежал колючий озноб. Зловещее прошлое, которое так хотелось похоронить и забыть навсегда, вновь замаячило перед нею, с каждой секундой обретая всё более чёткие формы.
— Он… здесь? В ауле? — спросила она невольно дрогнувшим голосом.
— В ауле ему жить нельзя — арестуют сразу. Но наведывается. Ловок бес: сколько ни пытались его подстеречь — ускользает, как блоха меж зубов собаки. Кто-то из здешних помогает ему скрываться да и товарами для контрабандной торговли снабжает. Ковры он отсюда возит и каракуль.
— Кто же помогает ему?
Не оборачиваясь, возница сказал:
— Наш великий поэт Низами говорил так: «Книга мудрости есть. Вот реченье оттуда: «Лишь погонщик осла — друг владельцу верблюда».
Черкез-ишан помолчал, закуривая.
— Есть, — сказал он, пустив дым углом рта в противоположную от Узук сторону, — есть у нас такие «погонщики ослов».
— Брат? — догадалась Узук. — Бекмурад-бай?
— Не думаю, — возразил Черкез-ишан, — этот сейчас тихо сидит, воды не замутит. Народ к нему, верно, шляется всякий, но Бекмурад, говорят, ни в каких разговорах против Советской власти не участвует. Вероятно, решил, что не стоит запирать конюшню, когда лошадь увели. Да и слишком уж нахально было бы с его стороны так рисковать, помогая Аманмураду.
Фаэтонщик хмыкнул, снова перейдя на свой «международный диалект»:
— Пхэ! Бэкмурад умны башка на плечо насыл. Он, как ты, думал: ай, балам, думал, Савэт хитры, он скажет: «Бекмурад нэмножка шахсей-вахсей делал — тепер она смирна, как стары эшак, нахалны нету, не нада на Бекмурад сматрэть».
— Может, ты и прав, усатый мудрец, — согласился Черкез-ишан, — надо подсказать Клычли.
— Не усам думал, галавам, — резонно заметил возница и подхлестнул сытых лошадей неизвестно для чего, потому что сразу же натянул вожжи: — Прыехал, хазайн!
Милицейский взводный всё же надумал побывать в исполкоме и ушёл, категорически отказавшись от фаэтона. Черкез-ишан расплатился с фаэтонщиком. Усач же отказался брать плату за проезд. Он тряс головой и скалил зубы:
— Нэт! Пул — нэт! Платыл жалаим — пул нэ нада, пула давай к наган.
— Зачем тебе пуля? — недоумевал Черкез-ишан. — Их вон мальчишки из окопов сколько хочешь выковыривают.
— Нэ, малайка, целны пула нада! — твердил своё возница. — Мы его на эта наган класть будем, адына яман люди пришёл — немножка стрелял будэм.
Уразумев наконец, что усатый знаток стихов Низами никого конкретно убивать не собирается, а имеет в виду самозащиту. Черкез-ишан выбил из барабана собственного нагана пару патронов, и добровольный фаэтонщик укатил с гиком и свистом, — грабители в городе действительно пошаливали.
Дом стоял в глубине обширного двора, чьим-то рачительным старанием превращённого в настоящий фруктовый сад, посередине которого источал свежесть проточной воды небольшой хауз, выложенный подтёсанными валунами.
— Вступайте, девушки, во владение своим имением, всё тут ваше, — повёл рукой Черкез-ишан, — и вода, и нынешние розы, и будущие фрукты.
Мае захотелось убедиться сразу же, какая здесь на вкус вода, и она побежала к бассейну. Воспользовавшись её отсутствием, Узук тихо спросила:
— Как по-вашему, ишан-ага… бывает этот… Аман-мурад в городе?
— Вряд ли, — сказал Черкез-ишан. — Шакал, он ведь только возле своей норы барс, да и то когда там шакалята скулят. Но случиться может всякое — ночи темны, люди болтливы. Да вы особенно не волнуйтесь, Узукджемал, не бойтесь ничего. Видите во-он ту зелёную калитку в дувале? Она будет всегда открыта, а за ней живу я. В случае чего крикните — мигом появлюсь. В судный день, говорят, сосед — подмога. Пойдёмте, я вам дом ваш покажу.
Он показал новым хозяйкам, где у них кухня с примусом и всяким кухонным инвентарём, где шкаф с посудой, а где — для одежды, в зале попрыгал на диванах, чтобы продемонстрировать, какие они эластичные и как приятно будет на них отдыхать, в спальне показал две застланные кровати и, вспомнив давнюю комическую суматоху на своих учительских курсах, заверил Узук и Маю, что никаких насекомых, вроде клопов, здесь не водится, потому что кровати — железные, а железо, как известно, от всех напастей спасает.
— Вижу сама, — невесело произнесла Узук, глядя на окно, забранное узорной железной решёткой из толстых квадратных прутьев.
Черкез-ишан перехватил её взгляд и снова повторил свои давешние слова, чтобы девушки никого и ничего не боялись:
— Я вас не дам в обиду, будьте спокойны.
Распрощавшись и пожелав приятного отдыха, Черкез-ишан ушёл.
— Очень хороший он человек, вежливый, деликатный, заботливый, — похвалила его Мая. — По-моему, он любит тебя всерьёз, а?
— Да, — машинально подтвердила Узук, не вдумываясь в смысл сказанного, — она пыталась хоть чуточку разобраться в сложном переплетении чувств, где, как муха в паутине, барахталось и молило о помощи её сердце. Бедное сердце! Неужели мера отпущенных тебе судьбой испытаний не исчерпается никогда?..
* * *
Она думала об этом и позже, когда шла вместе с Маей по городу. Впервые она шла свободно и независимо по улицам Мерва, но не было настоящего ощущения свободы. И даже щебетунья Мая, возбуждённая, весело болтающая о том о сём, минутами вдруг умолкала и тревожно оглядывалась на прошедшего мимо мужчину с непроницаемым лицом и холодным враждебным взглядом, брошенным вскользь на подружек. Некоторые из встречных тоже оглядывались, и тогда на их лицах читалось откровенное презрение и угроза.
Страх, думала Узук, вечный страх. Весь мир покрыт им, как саваном. Даже малая пичуга — безобиднейшее на свете существо, даже она не может спокойно склевать своё случайное пропитание и пугливо оглядывается по сторонам, прежде чем проглотить зёрнышко.
А если вспомнить, сколько страхов приходится переживать матери? Она боится, что в груди её иссякнет молоко и ребёнок погибнет от голода. Она десять раз за ночь проверит, как он спит, не уткнулся ли ротиком в подушку, не задохнулся бы. Ребёнок начинает ползать — и источник страха переселяется в заваренный чайник, в кипящий самовар, в огонь оджака. Символами страха ползёт скорпион с поднятым для удара хвостом, скачет вприпрыжку длинноногая волосатая фаланга с кривыми зазубренными зубами, неслышно струится коварная гюрза — чёрная змея. Но все эти страхи ничто перед тем страхом, который испытывает мать, когда её ребёнок, повзрослев, вступает в самостоятельную жизнь, в мир, лишённый охранительного материнского присутствия, наполненный злобой, завистью, предрассудками, стремлением унизить всегда, когда можно унизить. Страх, страх, страх…
