Самовар вскоре зачуфыкал, зафыркал парком. Черкез-ишан бросил взгляд на калитку в дувале, вздохнул и стал заваривать чай. Один чайник оставил на месте, прикрыв полотенцем, два других взял в руки и пошёл в соседний двор — сколько в конце концов можно ждать! На полпути остановился, поставил чайники на землю и побежал домой. Вернулся с цветастым узелком под мышкой — разная сладкая снедь к чаю.
Узук и Оразсолтан-эдже сидели на кошме рядышком и мирно беседовали. Черкез-ишан извинился за вторжение, поставил перед ними чайники, развернул узелок с набатом, монпансье, карамельками в ярких довоенных бумажках.
— Берите, пожалуйста, — предложил он, — попейте чайку.
Оразсолтан-эдже благодарно покивала, поблагодарила. Узук тоже сказала спасибо, глянула на Черкез-ишана, на мать и чуть заметно улыбнулась. Улыбка была загадочной, для Черкез-ишана непонятной и потому — волнующей. Может, оно и к лучшему, что непонятно. Если закрытый сундук тяжёл, не торопись утверждать, что в нём золото — может быть, там камни лежат.
— Пейте на здоровье, — сказал Черкез-ишан.
Когда за ним закрылась дверь, Оразсолтан-эдже с чувством сказала:
— Хороший человек ишан-ага, деликатный, сразу видно, из какого рода.
— А отец его какого рода? — съязвила Узук.
— Быть бы мне жертвой и отца и сына, — откликнулась Оразсолтан-эдже. — Оба они святые, нельзя о них говорить плохо.
— Помнится, когда вы с тётушкой Огульнияз-эдже приходили за мной к ишану Сеидахмеду, вы совсем иные слова говорили.
— Ай, быть бы мне его жертвой, несправедливо обидели святого человека, сгоряча лишние слова изо рта выпустили!
— Не кайся, мама, понапрасну. На твоём святом человеке кровь народная: благословив газават, скольких женщин осиротил этот «святой», скольких детей по миру пустил, сколько молодых парней из-за него в землю легли.
— Молчи, дочка, молчи, не нам с тобой обсуждать деяния потомков пророка. Думаю, из-за обиды, которую мы с покойницей Огульнияз нанесли святому ишану, и обрушились на наши головы все беды и несчастья.
— Раньше они обрушились, мама, раньше!
— Если раньше, значит, какие-то из наших помыслов плохими были — аллах и наказал за это.
— Если бы каждому отпускал аллах по его помыслам, мы с тобой, мама, самой светлой доле радовались.
Оразсолтан-эдже подумала и сказала, не замечая, что противоречит самой себе:
— Да… не бывает такого, чтобы каждому — по его помыслам.
— Раньше не было, теперь будет, — заверила её Узук.
— Неужели получится?
— Обязательно получится, мама. Разве не ты сама славила Советскую власть? Не ты милости аллаха на неё призывала?
— Я, доченька, я призывала на светлую эту власть. Да ведь надеешься на лучшее, а шайтан лохматый, он рядом таится, мысли твои вынюхивает, чтобы наоборот, пакость какую-нибудь сделать.
— Не бойся, мама, шайтанов, они сейчас смирными стали.
— Дай-то бог… Пусть будет по пословице: «Чем хорошее начало, лучше хороший конец»… Давай, дочка, чай пить, бери эти момпасы, вкусные, наверно. Дар святого ишана. Всё, к чему прикоснулась рука ишана-ага, особым становится, даже запах. Быть бы мне его жертвой, — когда он вошёл в двери, носа моего словно бы какой-то приятный аромат коснулся, вкусный аромат.
Узук расхохоталась от души:
— Мамочка… ви, мамочка!.. Да это же запах пищи!.. Черкез-ишан плов готовит… Ой, не могу!..
Тем временем Черкез-ишан, прикончив ещё один чайник чаю и посмотрев на часы, принялся снова колдовать вокруг котла. Набирая пиалы с верхом, насыпал рис в большую миску. С последней пиалы смахнул ребром ладони верх, пробормотал:
— Пусть будет долей сына…
Трижды в холодной воде вымыл рис, крепко протирая его между ладонями, чтобы ушла вся клейкость. Потом налил в миску тёплую воду и оставил постоять минут десять-пятнадцать, а сам занялся котлом.
— Зубчиками вверх положим в середину чеснок, а вот эту айву, размером с кулак, разрежем на четыре части и разместим вокруг чеснока, — приговаривал он под нос, словно заклинания читал. — Яблоко краснобокое тоже на четыре части разделим и тоже рядом с айвой его уложим. Теперь нужен запах душистого перца — пораньше бы его положить следовало, забываешь… Так! Плов очень любит этот запах душистого перца. Ух, как пахнет! Уши тебе резать будут — и то не почувствуешь за таким пловом! Теперь чуточку горечи прибавим — горечь тоже приятна, когда в меру, — он посыпал сверху молотого чёрного перца.
Сцедив с риса воду, выложив его в казан, разровнял его шумовкой и, поставив её под струю, наполнил котёл горячей самоварной водой — ровно на три пальца над уровнем риса.
— Кажется, самаркандский рис именно такую меру любит, — сказал Черкез-ишан, попробовал из котла на вкус и плотно закрыл крышку.
Угли своё дело сделали, их следовало убрать совсем. Котёл должен получать равное тепло со всех сторон, чтобы рис сварился равномерно и не образовал корку на дне. Такое тепло дадут тонкие дрова из досок, и Черкез-ишан принялся их жечь, подбрасывая непрерывно. Пламя охватило казан со всех сторон — и он утробно забурлил, загудел, даже затрясся на тагане от напряжения. Но постепенно бурление стало стихать, и чем тише оно становилось, тем меньше Черкез-ишан подбрасывал дров. Приблизив насколько можно ухо к котлу, послушал и, решив, что пора, заглянул в котёл.
Рис лежал ровным слоем, каждое зёрнышко — набухшее, розоватое — отделялось от соседнего. Большой туркменской ложкой Черкез-ишан охлопал поверхность плова и по звуку определил, что воды в котле не осталось ни капли. Тогда он отложил ложку в сторону, взял шумовку и, отделяя ею плов от стенок, принялся переворачивать его.
За этим занятием и застал его Клычли.
— Все свои таланты напоказ, ишан-ага? Пловом хвалишься? Салам алейкум.
— Валейкум эс-салам, — ответил Черкез-ишан, продолжая орудовать шумовкой. — Сколько бы я этот плов ни хвалил, ни одна похвала до вершины его не достигнет. Это такая вкусная вещь получилась, что даже змею облизываться заставит. Подержи-ка шумовку! — Он снова взял деревянную ложку, пригладил ею плов, длинной ручкой в нескольких местах проколол его до самого дна, закрыл котёл крышкой, сверху — чтобы с паром не улетучивался аромат — положил свёрнутую вчетверо скатёрку. — Вот и всё! Теперь он дойдёт на пару и получится настоящий рассыпчатый зеравшанский плов. А мы с тобой пока чая попьём.
— Достаточно ли, что ты его один раз перевернул? — спросил Клычли.
— Плов, который переворачивали два раза, я и пловом не назову! — самолюбиво ответил Черкез-ишан, вытирая полотенцем руки. — Три раза перевёрнутое варево ты в любой городской чайхане получишь. А вот такой плов приготовить — это надо уметь.
— Меня не поучишь своему искусству?
— Могу. Но только ученик должен обладать некими достоинствами, без которых он никогда не станет мастером.
Они уселись на топчане, наполнили пиалы чаем. Черкез-ишан полюбопытствовал:
— Один пришёл?
— А с кем ты меня ожидал?
— С Сергеем мог прийти.
— Сергей в Сакар-Чага поехал. Там в райкоме какая-то заварушка. Похоже, чуждые элементы воду мутят. Вот он и поехал разбираться на месте.
— Ты разве не с ним ездил?
— Я в Векиль-Базаре был.
— А что там?
— Слух прошёл, что тамошние баи собираются гнать отары за границу. Милиция там, сам знаешь, ненадёжная, волисполкомовцы тамошнему ишану в рот смотрят, а два десятка тысяч овец потерять — для нашего хозяйства не шутка.
— Да, это конечно… Арестовал паразитов?
— Да ведь я не ты — с маху не привык такие дела решать.
— Ясно. Разговорчики и увещевания. Знакомое дело.
— Всё свою анархистскую линию гнёшь?
— Не кори. Приручили вы с Сергеем меня, а приручённую обезьяну, как говорится, бить не надо. Но только и вы, братцы, увлеклись миротворчеством и забыли поговорку о том, что кошка в рукавицах мышь не поймает.
— Брось, Черкез, воду в ступе толочь, — засмеялся Клычли. — Думаешь одно, а говоришь другое.
— А ты мысли читать научился?
— С вашим братом научишься всему, даже зайца седлать, не то что мысли читать.
— Ну-ка, скажи, о чём я думаю!
— О том, чтобы увильнуть от ответа на вопрос, какими достоинствами должен обладать учащийся мастерству приготовления зеравшанского плова.
— Не угадал! — торжествующе воскликнул Черкез-ишан. — А насчёт достоинств, это я тебе скажу, для яруга секретов у меня нет. Они таковы: разборчивость и непривередливость.
— Туманно выражаешься, ишан-ага, словно коран читаешь.
— Коран написан не для чтения, а для толкования. Чтоб и сивый и плешивый могли в нём свою долю найти. Ты-то уж должен был бы это уразуметь — сам у моего достойного и многомудрого родителя обучался.
— А ты, похоже, не чтишь отца своего, ишан-ага? — пошутил Клычли.
