Передо мной предстала отчетливая картина: вот он выходит из гостиницы в бурную ночь своей гибели, гонимый неотвязным желанием достичь заветной цели, – глаза под низко надвинутым капюшоном щурятся от бешеного ветра, волосы развеваются, хлопают полы плаща. Автор писем, в которых говорится о Байроне, встретил свой конец с хладнокровием и отвагой, с усмешкой аристократа, с ледяной надменностью устремив угасающий взор на своих убийц. Может быть, они заколебались, прежде чем нанести последний удар, смущенные, – как мы с Элен, когда читали его письма, – ощущением, что этот человек – само воплощение порока.
Мои мысли еще были устремлены к нему, когда я вспомнил о конверте, лежавшем на моих коленях, и почувствовал, что в нем есть что-то еще.
Я запустил руку в конверт, как за лотерейным билетом, и извлек небольшой листочек. К моему разочарованию, это оказалась от руки написанная записка Тима, в которой он выражал надежду, что присланные им сведения окажутся полезны, и предлагал связаться с ним, если мне понадобится дальнейшая помощь.
Следующий лист, что я извлек из конверта, был пуст, кроме имени «Амелия Миллбэнк», написанного рукой Тима. Мгновение я смотрел на него в недоумении, думая, уж не очередное ли это шифрованное послание. Потом до меня дошло, что, конечно же, я смотрю на оборот страницы. Перевернув ее, я увидел рисунок, который, похоже, фотокопировали с той же книги, откуда Тим взял сведения о Гилберте.
Это был обычный набросок пером, и тем не менее с уверенностью можно было сказать, что Амелия была поразительно красива. Художник немногими штрихами передал очарование этих соразмерных черт, изящных локонов и томных глаз. Несмотря на всю свою чрезвычайную юность, лицо девушки, казалось, несло на себе печать тайных страданий. Однако я лишь мельком взглянул на ее портрет, поскольку в конверте было что-то еще, и я внезапно понял, что это может быть: портрет самого Гилберта. Наконец-то я увижу человека, который заставил меня пуститься на поиски мемуаров, чье незримое присутствие холодком исходило от писем, чей шифр заставил Вернона так славно попотеть. Положив портрет Амелии себе на колени, я извлек из конверта лист, на обороте которого, как я и предполагал, было от руки написано имя Гилберта. Мгновение спустя моя абсолютная уверенность, которая только что так внезапно появилась у меня, столь же внезапно рухнула.
Портрет Гилберта тоже был фотокопией с книжной иллюстрации. Правда, в отличие от портрета Амелии, это была солидная работа – написанная маслом и заключенная в пышную раму. Гилберт, опираясь на трость, стоял перед Миллбэнк-Хаусом. По обе стороны от него сидели собаки и с обожанием смотрели на хозяина, низенького и пухлого, с круглым лицом и светлыми глазками-пуговками.
Этот шут был столь не похож на образ Гилберта, который сложился у меня, что сначала я просто не поверил, что это он. Я долго сидел, глядя на портрет, и пытался убедить себя, что этот подагрик был способен на инцест, что он мог придумать сложный шифр, что лорд Байрон мог поверять ему свои тайны. Но чем дольше я смотрел на портрет, тем ясней мне становилось, что такого не могло быть. Гилберт Миллбэнк ничем не напоминал умного злодея, но явно был славным малым, добродушным и глупым.
В полном отчаянии я бросился к застекленному шкафчику и схватил одно из писем, где говорилось о Байроне. Расстелив его на стекле, я положил рядом портрет и долго смотрел, переводя взгляд с одного на другой, словно это могло помочь мне увериться, что есть какая-то связь между этим человеком и теми словами. Кончилось это тем, что я в сотый раз поразился сдержанной неистовости почерка и убедился, что человек на портрете не мог быть автором писем. Потом взглянул на висящий над шкафчиком портрет Байрона: голова откинута назад, волевой подбородок высокомерно выставлен вперед, вид суровый и неприступный. Поэт и на порог бы не пустил глупца подобного Гилберту.
В ярости я схватил портрет, скомкал и швырнул в угол.
– Все это надувательство, – пробормотал я. – Кто-то издевается надо мной.
Я был в изнеможении, словно вспышка гнева отняла у меня все силы. Я покинул кабинет, отправился в спальню, разделся и заполз под одеяло, как рептилия в болото. Так я до вечера провалялся в полутьме, словно в подводном мире амфибий, толком не спя и не бодрствуя и размышляя о природе предательства.
Когда Фрэн вернулась домой, я еще валялся в постели, все так же блуждая мыслями в потемках. В затененной спальне, как в больничной палате, я лежал, слушая доносившиеся снизу звуки. По быстрым шагам и отрывистым звукам я убедился, что это не Элен. Она пошла на кухню и приготовила себе чай. Потом послышался знакомый скрип ступенек, щелкнула дверь ванной. Через минуту раздался приглушенный шум спускаемой воды. Фрэн прошла к себе в спальню.
В положенное время вернулась домой жена. Я слышал жизнерадостные перекликающиеся голоса ее и дочери. Ни та ни другая не знали, что я дома. Повторился звук спускаемой воды, и загудели трубы: Элен наполняла ванну.
Я осторожно вылез из постели и оделся. Я чувствовал приближающуюся бурю, которая расколет надвое наш домашний мир, поэтому хотел раз и навсегда уладить отношения с дочерью: сказать ей, что был с ней слишком строг, показать, что люблю ее без всяких оговорок и буду любить независимо от того, сдаст она или нет свои экзамены. Она была всем, что у меня осталось и чего я не должен был потерять.
Я прокрался мимо ванной комнаты, потому что Элен все еще злилась на меня, и я не хотел, чтобы она знала, что я дома. Дверь в комнату Фрэн в конце коридора была закрыта, я тихонько постучался. Ответа не последовало, и я постучал сильней. Секунду спустя я приоткрыл дверь и заглянул внутрь.
Дочь в расслабленно-небрежной позе стояла облокотясь о подоконник, на голове у нее были наушники. Первое, что, как всегда, поразило меня, это стройность ее тонкой фигурки. На ней были джинсы, все в прорехах, что, как я понял, было теперь модно. Второе, что поразило меня, это то, что она курила.
Сперва меня охватил праведный гнев, и в любой другой обычный день я бы не сдержался: я категорически запретил Фрэн курить, и она постоянно клялась, что не курит. Больше всего меня задело, что она лгала мне. Затем я вспомнил, зачем пришел, и решил, что это удобный повод, чтобы поговорить с ней. Мне представился шанс, сменив гнев на милость, показать, что я люблю ее, и вызвать ответную любовь.
Пока же проблема состояла в том, как привлечь ее внимание, потому что в наушниках она не слышала, как я вошел. Я кашлянул, но она никак не отреагировала. Все так же стояла, потряхивая светлыми волосами в такт музыке и попыхивая сигаретой. За окном было солнечно и тихо. Дымок тянулся струйкой от ее руки и облачком вылетал изо рта, плывя в воздухе, как фимиам.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
