– Предательство. Это очевидно, надо мне было понять это раньше. – На лице Элен появилось выражение беспокойства. Желая что-то сказать, она протянула ко мне руку, с которой капала вода. – Не трогай меня!
Рука отпрянула.
– Клод!
Я вскочил, выставив руки, словно защищаясь, и попятился к двери.
– Не приближайся!
Оказавшись в коридоре, я остановился в нерешительности, не зная, что делать. После минутного колебания я решил вернуться обратно в сумрачную больничную палату, где провалялся весь день. Я снова нырнул в свое болото и стал думать о том, что сказал Вернон о своем друге в Британском музее. Этот друг мог лишь заметить подлог, но с уверенностью сказать, подлинная вещь или нет, был не в состоянии. Мне подумалось, что люди подобны древним документам: можно заметить в них ложное, но не подлинное, и это обрекает нас на жизнь в постоянном сомнении.
Вскоре я услышал, как Элен спускает воду в ванной. Я был уверен, что она махнула на меня рукой и пойдет успокаивать Фрэн, и почувствовал горечь и боль, но тут дверь спальни отворилась.
– Клод? Господи, ну и темнотища тут!
Приоткрыв глаза, я смотрел на нее. Она была до подмышек закутана в полотенце, другое было закручено на голове в виде нелепого тюрбана. В таком виде она казалась выше ростом и похожей на королеву, предводительницу племени. Ее крупный силуэт поплыл сквозь сумрак комнаты к шторам.
– Оставь как есть! Я хочу, чтобы было темно.
Элен слегка пожала плечами и поплыла обратно. Я наблюдал за ней и чувствовал себя больным, смотрящим на сиделку, или ребенком, смотрящим на мать. Она представлялась мне основой и средоточием моего мира. Когда она села на краешек кровати и принялась гладить меня по волосам, я не отшатнулся.
– Скажи мне, что с тобой, Клод. Облегчи Душу.
Прикосновения ее руки были такими ласковыми, что у меня слезы подступили к глазам. Подозрение в предательстве вызывает те же чувства, что любовь: ту же боль и невозможность потери. В тот момент я любил ее.
– У тебя есть любовник?
Элен подняла голову в тюрбане и тихо рассмеялась:
– Нет конечно!
– Почему же ты просто не сказала мне этого, когда я тебя спрашивал?
– Потому что это нелепо! – Она посмотрела на меня, внезапно посерьезнев. – А еще я была сердита на тебя. Иногда ты можешь очень сильно обидеть, Клод.
Слушая ее, я чувствовал, что люди вовсе не похожи на древние манускрипты. Они могут быть полны сочувствия и тепла и потому внушать доверие. Ее ласковый смех, прикосновение, доброта, звучавшая в голосе, развеяли все мои сомнения. Это я был настоящий предатель. По моей вине наша любовь дала трещину. Теперь я понял, что начал сомневаться в ней после того, как посетил в Сохо квартал красных фонарей, что с такой легкостью утаил от нее.
– Не знаю, почему мне это взбрело в голову. – Слезы облегчения полились у меня из глаз. – Это случилось тогда, прошлым вечером, когда ты защищала Вернона, мне показалось, ты пытаешься сказать мне…
Элен укоризненно покачала головой, словно я совсем лишился рассудка.
– До чего ты довел себя, Клод! – Она подняла пухлые руки, чтобы заключить меня в объятия. Полотенце соскользнуло с ее влажного благоухающего тела. – Иди ко мне. Иди ко мне. Ты все это внушил себе. Никто из нас никогда не сделает ничего такого, от чего ты будешь страдать.
Прижавшись к ее теплой груди, я заплакал, не сдерживаясь.
– Прости меня, Элен. Не знаю, что нашло на меня. Я действительно так подумал. В моей жизни было так много лжи. И теперь, когда все подошло к концу, – я хочу сказать, можешь ты понять, какую опустошенность я чувствую? Мне больше ничего не осталось, как только сомневаться. Сначала я сомневался в Верноне и в подлинности писем, потом мои сомнения распространились даже на тебя… знаешь, думаю, все это плохо сказалось на мне.
– Все хорошо, Клод. Просто у тебя был тяжелый период, только и всего. Я понимаю.
Я почувствовал, что люблю ее, и неожиданно крепко прижался к ней.
– Помоги мне, Элен. Я качусь в пропасть.
9
Самолет еще не успел остановить свой бег по полосе, а толпа итальянцев в эконом-классе уже была на ногах, снимала багаж с полок под темпераментную разноголосицу, не смолкавшую с тех пор, как мы взлетели в аэропорту Хитроу. Стюардесса по внутреннему радио объявила сперва по-итальянски, потом с нелепым акцентом на английском, чтобы все оставались на местах, пока самолет окончательно не остановится. Никто не обращал на нее внимания. Но стюардесса явно и не ждала этого от пассажиров: она продолжала трещать как заведенная, словно читая «Аве Мария» на конфирмации.
Мы в бизнес-классе вели себя примерно: сидели пристегнувшись. Конечно, нас было меньше. Нам незачем было бросаться, расталкивая друг друга локтями, чтобы оказаться первыми у выхода. Когда рев, доставивший нас из Англии, сменился на гнусавый скулеж, я выпрямился в кресле и выглянул в залитый солнцем пластмассовый иллюминатор. Посадочная полоса вся состояла из заплат, по которым отчетливо стучали шасси самолета. Внезапно показавшиеся в поле зрения строения аэропорта выглядели маленькими и временными.
Когда свист стих и двигатели издали последний вздох, даже мои спутники по бизнес-классу отстегнулись и покинули свои кресла. Я наблюдал за ними, поднятием брови выражая удивление и мягкий укор и решив быть более англичанином, чем остальные англичане на борту самолета. Таков заразительный пример итальянцев, которому мы следуем и всегда следовали со времен Байрона и даже раньше. Кое-кто из нас презрительно фыркает: мол, им не хватает сдержанности цивилизованного человека, однако в глубине души не может не завидовать их природной анархии. Это побуждает нас демонстративно подчеркивать, какие мы цивилизованные и сдержанные.
Лишь когда и вздох затих, сменившись шепотом, и самолет замер, я отстегнулся от кресла и снял с полки свой кейс. В нем лежала карта Неаполя, на которой мы с Верноном на прошлой неделе пометили адреса всех Апулья. В кейсе также были расшифровки всех писем Гилберта и копии почерка Байрона его венецианского периода, которыми меня снабдил друг Вернона из Британского музея. Только за день до этого он прислал отчет на бланке музея, где говорилось, что письма прошли все возможные тесты. Насколько он мог судить, они подлинные.
В Хитроу мы погрузились на борт самолета по высокотехнологичному моторизованному трапу. Здесь же мы сошли на землю мимо дежурных улыбок стюардесс по довольно шаткой лестнице. Вечернее солнце, гревшее мою щеку, было еще горячим. В Неаполе уже наступило лето, и я почувствовал себя молодым и беспечным, словно это была не последняя моя деловая поездка, а первый отпуск за границей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
