вместе с полупьяным Ои перекрёсток, должен был внимательно следить за этим бешеным движением и одновременно за тем, чтобы Ои не споткнулся и не упал.
Оказавшись наконец на противоположной стороне, Ои, не обращая никакого внимания на волнения, испытанные Сюнскэ, показал ему на вывеску пивного бара:
– Послушай, давай выпьем по кружечке.
С этими словами он небрежно откинул тёмно-коричневую занавеску и сделал было шаг внутрь.
– Постой. Если так, больше я с тобой нянчиться не стану.
– Ну зачем ты так говоришь? Пошли со мной. Я угощаю.
Сюнскэ уже слишком протрезвел после выпитого портвейна, чтобы составить компанию Ои, выпивать с ним снова и выслушивать странные любовные истории.
Сюнскэ снял руку с плеч Ои:
– Хочешь выпить, иди один. От угощения уволь.
– Вот как? Ну что ж, ничего не поделаешь. Я хотел ещё кое-что рассказать тебе, но…
Не выпуская из руки откинутую занавеску, он, переминаясь с ноги на ногу, помолчал, потом, распространяя запах алкоголя, приблизил своё лицо к лицу Сюнскэ:
– Ты, конечно, не знаешь, зачем я в тот вечер поехал в Кофудзу. Я избрал этот способ, чтобы расстаться с опротивевшей мне женщиной.
Засунув руки в карманы пальто, Сюнскэ недоумённо посмотрел прямо в глаза Ои:
– Хм, почему ты так сделал?
– Почему?.. Задуманная мной пьеса начинается с рассказа о причине, заставившей меня отправиться домой. Кульминацией стала выразительная и весьма трагическая сцена расставания с плачущей женщиной, и, наконец, финал – я машу носовым платком из окна уходящего поезда. Так или иначе, актёры есть актёры – та женщина до сих пор, наверно, уверена, что я в самом деле уехал домой. Письма, которые она мне иногда пишет туда, пересылают на мой здешний адрес. – Насмешливо улыбаясь, Ои положил свою огромную ладонь на плечо Сюнскэ. – Я не думаю, что рано или поздно ей удастся сорвать с меня маску. Но сам снимать её, пока она не будет сорвана, не хочу. Ты, наверно, моего состояния не поймёшь. А если не поняв… Во всяком случае, до тех пор пока она не разоблачит меня, я, даже расставшись с опротивевшей мне женщиной, хочу по возможности не огорчать её. Буду обманывать её сколько смогу. Я не говорю, что хочу стать таким уж пай-мальчиком. Мне кажется, существуют определённые обстоятельства поступать именно так ради неё, ради этой женщины. Ты думаешь, возможно, что я сам себе противоречу? Думаешь, возможно, что ужасно противоречу? Возможно, но такой уж я человек. Постарайся понять это. Привет, наш уважаемый Ясуда Сюнскэ.
Сделав какой-то странный знак рукой, Ои стукнул Сюнскэ по плечу и, придерживая занавеску, пошатываясь, вошёл в пивной бар.
– Чудной человек.
Движимый неясным для себя чувством – то ли осуждения, то ли сочувствия, – Сюнскэ трижды произнёс эти слова и под мелькающей огнями рекламой косметики медленно побрёл к красному столбу трамвайной остановки.
XXXVI Возвратившись домой, Сюнскэ переоделся и при свете настольной лампы под зелёным абажуром стал просматривать почту, которая пришла, пока его не было. Это было письмо от Номуры и последний номер журнала «Сиро» с тёплой надписью на бандероли.
Сюнскэ распечатал письмо Номуры и решил, что на сложенном вчетверо листе почтовой бумаги рассказывалось скорее всего о серьёзных проблемах, возникших в семейных делах в связи с третьей годовщиной смерти отца, и высказывалась туманная надежда преодолеть сложности. Однако сколько он ни вчитывался в письмо, не мог обнаружить ни одной фразы, в которой содержался хотя бы намёк на семейные проблемы. Вместо этого оно было пересыпано красотами при описании родного края, его природы. Он рассказывал, как над молодой листвой деревьев на горе Исояма по небу плывут приходящие с моря весенние облака, как под облаками яркое солнце освещает шёлковые сети для сбора кораллов, как ему хочется, чтобы когда-нибудь и его самого дядя посадил на своё судёнышко и он смог бы из морских глубин поднимать на борт ветви кораллов, – все эти полные внутреннего пыла слова подходили скорее не философу, а поэту.
Сюнскэ почувствовал, что выспренние фразы Номуры точно отражали его нынешнее душевное состояние. А его душевное состояние согревала чистая любовь к Хацуко. В словах Номуры была неизбывная радость: может быть, и тихие вздохи, а может, и вот-вот готовые пролиться слёзы, – поэтому отражавшиеся в глазах природа и жизнь, пройдя через сердце, радужно сияли в ореоле его любви. И молодая листва, и море, и сбор кораллов во всех смыслах были неким откровением, прорывающим сферу земной жизни. Значит, и его длинное письмо было неким апокалипсисом, который должен был впервые истолковать смысл, позволяющий сочувствовать счастью его чистой любви.
Улыбнувшись, Сюнскэ сложил письмо Номуры и вскрыл бандероль с журналом «Сиро». На обложке была репродукция портрета Тангейзера работы Бёрдсли, а над ним – красная надпись мелкими буквами «1’art pour 1’art»[32]. В оглавлении, которое он просмотрел, раньше всего значилась лирическая драма Фудзисавы «Бурая роза», были там перечислены и другие работы, в том числе статья Кондо о Ропсе, перевод стихов Анакреона, который сделал Ханабуса. Сюнскэ, без особого интереса просматривая оглавление, неожиданно наткнулся на заголовок «Апатия», а рядом имя: Ои Ацуо. Перед ним сразу же отчётливо возник его облик, и он стал судорожно перелистывать страницы, поскольку новелла была напечатана в самом конце. Хотя она была написана от третьего лица, но фактически представляла собой вылившееся в новеллу признание Ои, которое Сюнскэ услышал от него вечером.
За какие-то десять минут он без труда прочёл «Апатию» и, снова развернув письмо Номуры, вперил полный сомнения взор в мастерски выписанные строчки. Явствующая из письма безмерная любовь Номуры и явствующая из новеллы растоптанная любовь Ои – откуда же появилась такая пропасть между Номурой, для которого Рай сосредоточен в Хацуко, и Ои, для которого Ад сосредоточен в большинстве женщин? Нет, лучше сказать, чья любовь настоящая? Призрачна ли любовь Номуры? Эгоистична ли любовь Ои? Или каждая из них в том или ином смысле любовь без обмана? А его собственная любовь к Тацуко?
В свете настольной лампы с зелёным абажуром Сюнскэ, скрестив руки на груди, неподвижно сидел за письменным столом, а перед ним лежало письмо Номуры и новелла Ои.
Это первая часть новеллы; вторая, надеюсь, будет написана в ближайшие дни.
Сюнкан
И молвил Сюнкан: «Велика милость богов. Но я всем сердцем уповаю на милосердие Будды… и буду следовать его заповедям в чаянии вырваться из круговорота рождений и смертей».
«Повесть о величии и упадке домов Минамото и Тайра»
[Сюнкан] опечалился ещё больше и в глубокой тоске сложил:
«О, как хочется верить, что где-то есть друг, тоскующий обо мне. Я показал бы ему свою бедную хижину с кровлею из мисканта».
Там же
I Вы хотите, чтобы я рассказал вам о своём господине Сюнкане? Не знаю, существует ли
