что из всей его семьи уцелела одна лишь юная госпожа, его дочка, и что, вынужденная скрываться от людских глаз, она нашла прибежище у тётушки в Наре.
Пока я говорил, перед глазами у меня стояла пелена, и я не видел ни пламени светильника, ни бамбуковой шторы, ни изваяния Будды на шкафу. Слёзы застили мне глаза. Сюнкан-сама молча слушал меня. Лишь когда я заговорил о юной госпоже, его дочери, он в волнении принялся теребить на коленях рясу.
– Как она? – спросил Сюнкан-сама. – Ладит с тёткой?
– Да, насколько мне известно, они живут душа в душу, – сказал я и со слезами подал своему господину послание от дочери.
Поскольку всем отправляющимся на Остров Демонов учиняют строгий досмотр в Модзи и Акамагасэки, мне пришлось спрятать послание юной госпожи в узле волос на затылке. Господин мой тотчас же развернул свиток и, придвинувшись к светильнику, принялся его читать, шёпотом проговаривая отдельные слова: «…так я и живу, и нет в моей жизни ни единого светлого мига… Я знаю, что на остров были сосланы трое… Отчего же только Вы, батюшка, не вернулись?.. Как на выжженном лугу не остаётся ни единой зелёной травинки, так и у меня в столице не осталось ни единой родной души… Теперь я живу у тётушки в Наре… Хотя она и окружает меня заботой, можете представить себе, сколь жалко моё существование… Надеюсь, что за эти годы Вы не утратили крепости духа… Возвращайтесь скорее домой. Не передать, как я тоскую по Вас. Прощайте, милый батюшка…»
Отложив послание, Сюнкан-сама скрестил на груди руки и тяжело вздохнул:
– Девочке моей уже двенадцать лет минуло. По столице я не так уж сильно тоскую, хотелось бы только хоть одним глазком взглянуть на дочку.
При одной мысли, как горестно, должно быть, на сердце у бедного отца, из глаз моих хлынули слёзы.
– Если же не суждено нам с нею встретиться… Не плачь, Арио. Впрочем, нет, можешь плакать, если хочешь. Но в нашем грешном мире столько печального! Никаких слёз не хватит, чтобы всё оплакать. – Сюнкан-сама прислонился к грубому бревну, подпиравшему потолок хижины, и губы его тронула печальная улыбка. – Жена умерла. Не пощадила смерть и моего маленького сына. Скорее всего с дочерью мне тоже уже не суждено свидеться. Моя усадьба, равно как и домик в горах, перешли к чужим людям. Оставшись в одиночестве на этом далёком острове, я жду наступления старости. Такова моя участь. Однако подобные страдания выпали не только на мою долю. Считать, будто я единственный брошен в пучину скорбей, означает проявить гордыню, не подобающую последователю Будды. Как сказано в одной из сутр, «гордыня не к лицу даже мирянам в белых одеждах». Кичиться своими невзгодами – великий грех. Как ни мала наша страна, похожая на горстку рассыпанных зёрен проса, несчастных вроде меня больше, чем песчинок на берегу Ганга. Каждый из тех, кто родился в человеческом мире, пусть даже его и не обрекли на изгнание, страдает от мук одиночества не меньше меня. Если говорить о Сюнкане как о потомке в шестом колене принца, состоявшего в должности министра двора Второго ранга и доводившегося седьмым сыном императору Мураками, если говорить о Сюнкане как о внуке дайнагона Масатоси из рода Минамото в Кёгоку, то такой Сюнкан – один, но если объять мыслью всю Поднебесную, то таких Сюнканов тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, мириады… – При этих словах в глазах моего господина сверкнули весёлые огоньки. – Когда на перекрёстке двух больших дорог видишь одного заблудившегося слепца, кажется, что в мире нет человека несчастнее его. Но стоит представить себе бесчисленное множество слепцов на всех перекрёстках дорог в мире… Что бы ты сделал при виде такой картины, Арио? Я бы, например, расхохотался. Вот так же и с моей участью ссыльного. Стоит представить себе множество Сюнканов, каждый из которых плачет и убивается, словно он единственный, кого отправили в ссылку, и не сможешь удержаться от смеха – пусть даже это и смех сквозь слёзы. Арио, познав истину, заключённую в словах: «Три мира суть порождение одного сердца», – прежде всего научись смеяться. А чтобы научиться смеяться, надобно отринуть гордыню. Великий Шакьямуни явился в мир для того, чтобы научить нас, грешных, радоваться. Недаром же, когда он погрузился в нирвану, его ученик Кашьяпа засмеялся.
Я и не заметил, как на щеках у меня высохли слёзы. Устремив взгляд к далёкому звёздному небу, виднеющемуся сквозь штору-сударэ, Сюнкан-сама будничным тоном добавил:
– Вернувшись в столицу, передай моей дочке: пусть, вместо того чтобы горевать, учится смеяться.
– Я не вернусь в столицу! – воскликнул я, и снова в глазах у меня вскипели слёзы. Теперь это были слёзы обиды на моего господина. – Я намерен служить вам как прежде, в столице. Разве не ради этого я отправился в дальний путь, покинув престарелую матушку и ничего не сказав своим братьям? Неужто я кажусь вам человеком, пекущимся лишь о собственном благополучии? Неужто вы считаете меня бездушной, неблагодарной тварью? Неужто я до такой степени…
– Неужто ты до такой степени глуп? – перебил меня Сюнкан-сама, взглянув на меня с прежней ласковой улыбкой. – Если ты останешься на этом острове, кто будет сообщать мне о судьбе дочери? Я здесь не пропаду. У меня есть Кадзио. Постой, уж не ревнуешь ли ты меня к этому бедолаге? К этому сироте, которому не на кого опереться, к этому несчастному маленькому Сюнкану? Вот что; обещай, что с первым же попутным кораблём ты отправишься домой, в столицу. В награду я расскажу тебе о своей жизни на Острове Демонов – пусть мой рассказ послужит скромным даром и для моей дочки. Ты снова плачешь? Ну хорошо, хорошо, можешь плакать. А я уж позволю себе смеяться.
В величавом спокойствии Сюнкан-сама взял в руки веер из бананового листа и, обмахиваясь им, начал свой рассказ. Было слышно, как по бамбуковой шторе, свисающей с края крыши, тихонько взбираются букашки, привлечённые огнём горящего светильника. Не поднимая головы, я внимал речам своего господина.
IV – Я был сослан на этот остров в начале седьмой луны первого года Дзисё. Ни в каком заговоре с дайнагоном Наритикой я не участвовал. Когда меня взяли под стражу, заточили в усадьбе Тайра на Восьмой Западной дороге, а потом неожиданно приговорили к ссылке, я настолько пал духом, что перестал принимать пищу.
– Однако в столице, – перебил я его, – говорили, будто вы были одним из зачинщиков заговора…
– Не сомневаюсь. Ведь даже дайнагон Наритика считал меня чуть ли не главным заговорщиком. Но это не так. По правде говоря, я не знаю, что лучше: чтобы власть в стране принадлежала
