– Мы знаем, – кивнул один полицейский, – но скажите, как долго вы тут живете?
– Да уж лет пятьдесят, – сказала госпожа Моосгабр, сидя на стуле, – уж и не припомню точно. Любой в нашем доме знает, как давно я здесь живу, и привратница Кральц, и Штайнхёгеры, и Фаберы, у которых мальчик разбился, они тоже здесь давно живут, или, по крайней мере, жили их родители. Пятьдесят лет они знают меня, а я знаю их.
– А где вы, госпожа Моосгабр, жили до этого? – спросили полицейские и на минуту перестали осматриваться.
– До этого где-то в другом месте, – сказала госпожа Моосгабр, – уж и не знаю где. Везде.
– Так расскажите нам все по порядку, – сказали полицейские, посмотрев на госпожу Моосгабр, – все по порядку и четко. Вы родились где-то в провинции, правда?
– Да, в провинции, в Феттгольдинге, – сказала госпожа Моосгабр, – это деревня.
– Феттгольдинг, Феттгольдинг, – сказал как бы про себя один полицейский, – это где-то в предгорье Черного леса? Где-то там, где Кошачий замок? Там, где потомственные тальские поместья?
– Там, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на тарелку с салом, – именно там. Феттгольдинг – это деревня, от нее до Кошачьего замка один день пути.
– Вы были когда-нибудь в этом замке? – спросил один.
– Однажды была там со школой, я ходила еще в начальную. Из Феттгольдинга везли нас туда на телеге. А потом я была там еще один раз, уже после школы. Из Феттгольдинга шла туда пешком. Мне было пятнадцать.
– Пешком? – изумились полицейские. – Из Феттгольдинга пешком? Из Феттгольдинга в Кошачий замок? За один день этот путь в оба конца вы определенно не могли бы осилить.
– А я и не осилила, – кивнула госпожа Моосгабр, – я взяла хлеба с кукурузой. Я шла туда целый день, ночевала где-то в поле, наверное, в стогу или в амбаре, а может, в каком-нибудь крестьянском подворье, дело было летом, как раз после жатвы. На другой день я снова вернулась в Феттгольдинг.
– Вы осмотрели замок, – спросили они, – вы помните, что вы там видели и понравился ли он вам?
– В замок меня, кажется, не пустили, – сказала госпожа Моосгабр и посмотрела на сало на столе, – кто-то там тогда был, а когда там кто-то бывал, простых людей туда не пускали. Но когда мы ездили со школой, там как раз никого не было, и потому нас пустили в какой-то коридор. Видела я там рога, говорили, что там есть и оленьи. Когда я там была одна, то ходила только по парку и смотрела на окна. Заглянуть внутрь не пришлось, но я вспоминаю, что в одном окне появился какой-то человек и увидел меня. На нем была зеленая куртка, может, это был лесничий или слуга.
– А кем был ваш отец? – спросили полицейские. – Расскажите нам что-нибудь о родителях.
– У отца в Феттгольдинге была изба, – сказала госпожа Моосгабр, – у него были кролики и куры, а за избой делянка, примерно с эту квартиру. Там росла картошка и капуста, может, свекла и немного кукурузы.
– Но это же не могло вас прокормить, – сказал полицейский, – отец должен был еще что-то делать. Может, работал на железной дороге или на фабрике…
– Когда получалось, работал в поместье, – сказала госпожа Моосгабр.
– В тальских поместьях того края? – уточнили они, и, когда госпожа Моосгабр кивнула, спросили: – А что он делал? Ездил по поместьям и присматривал…
– Не ездил и не присматривал, – сказала госпожа Моосгабр, глядя на сало, – косил хлеба, ставил скирды и чинил колеса.
– Вручную?
– Вручную.
– А вы, значит, в Феттгольдинге ходили в школу?
– Там ходила в школу, – кивнула госпожа Моосгабр, – помню еще стишок, кому-то я его уже говорила, о старушке слепой. Была у меня там одна подружка Мария, маленькая, слабая, согнутая, но была умная, и дети любили ее. Она была из богатой семьи, кажется, жили они возле школы, отец ее был приказчик, имел золотые часы и часто ездил в Кошачий замок. Она потом вышла замуж, но муж ее вскоре умер, она оставила по мужу фамилию, была экономкой. Все время работала в одном месте где-то здесь, в городе, я не видела ее уже лет пятьдесят. В имении был еще один приказчик или слуга, точно не помню, так тот мне сказал, что Бога нет и чтобы я не молилась. Чтобы лучше копала свеклу, по крайней мере, сказал он, сыта буду.
– А что ваша мать, госпожа Моосгабр, сестры и братья? – спросили полицейские.
– А мама ходила собирать хворост на опушку Черного леса, и я с ней ходила. Но далеко в лес мы никогда не заходили, далеко никто не заходил. Люди очень боялись ходить далеко в лес. Мама надорвалась на работе, заболела и умерла. Но там в Феттгольдинге на кладбище ее нет, могила разрушилась, и теперь там кто-то другой.
– А что братья и сестры? – спросили полицейские.'
– Никого не было, – сказала госпожа Моосгабр, – не было у меня ни брата, ни сестры. Был только один родственник, брат отца, дядя, но тот давно умер, сейчас ему было бы за сто. Потом еще был какой-то двоюродный брат и племянник, но тех я даже не видела, а теперь уже никого нет в живых. Могилы их разрушились, да я и не знаю, где они.
– А что вы делали, когда кончили школу? – спросили полицейские.
– Я хотела быть экономкой, как та моя подружка Мария, и в общем-то… – госпожа Моосгабр вдруг умолкла, кинула взгляд на потолок и потом тряхнула головой, – в общем-то я и была экономкой. Я была экономкой, – тряхнула она головой, – теперь вспоминаю, – только вот не припомню, говорила ли я об этом привратнице, пожалуй, что путем и не говорила, – я была экономкой. Правда, недолго. В той семье была тяжелая работа, я кормила коз, косила траву, носила ушаты, надорвалась и вынуждена была уйти.
– А что это была за семья, где вы работали экономкой, как их звали и где они жили? – спросили полицейские.
– Как их звали – уже не помню, но это было здесь, в городе.
– А где в городе? – спросили полицейские. – Скорее, это было за городом, если у них были козы и вы ходили косить траву. Не помните дом или хотя бы место?
– Дома уже нет, – покачала головой госпожа Моосгабр, – это было за городом в районе «Стадиона», а когда там строили аэродром, дом снесли, и кирпичика от него не осталось. Вся семья, видать, вымерла, я вроде об этом даже слыхала.
Полицейские с минуту молчали, а потом сказали:
– На «Стадионе» сносили дома в тот год, когда Раппельшлунд начал строить там звездодром. Это было двадцать лет назад. До этого там тоже сносили дома, но тому уж лет пятьдесят, самое малое.
– Это и было лет пятьдесят назад, – кивнула госпожа Моосгабр.
После минутного молчания полицейские, продолжая глядеть на тарелку и пакет на столе, спросили:
– А что вы делали потом, когда ушли из той семьи?
– Когда ушла из той семьи, я ненадолго вернулась в Феттгольдинг. Мне было лет двадцать пять, отец был еще жив, а мама умерла. Я помогала ему по хозяйству, ходила в лес сажать деревца и еще варила обед детям земледельцев, что целыми днями работали в поле.
– А в Кошачий замок вы в то время уже не наведывались? – спросили они.
– В то время уже нет, – покачала головой госпожа Моосгабр и посмотрела на сало на столе, – была я там раньше два раза, а потом на такую прогулку у меня времени не было. Приходилось ходить за курами, за кроликами, высаживать деревца и обед готовить для крестьянских детей. Там даже выходных дней не было.
– Ну а потом?
– Ну а потом я вышла замуж. Мой муж был возчиком на пивоварне. Ездил на лошадях и развозил бочки.
– Где же вы, мадам, замуж выходили, в Феттгольдинге или где в другом месте, и в какой церкви венчались, помните?
– Не в Феттгольдинге, а здесь, в городе, и не в церкви, я в Бога не верю. Поженили нас в ратуше, что за станцией «Кладбище». Но тогда станции там еще не было, была там только такая маленькая часовня. Ехали мы туда подземкой и назад тоже, в вагоне сидели. А свадьбу справляли в трактире «У золотой кареты» на площади, того трактира там тоже нет, давным-давно его снесли. Вместо него там теперь нынешние многоэтажки.
– Фамилию вы взяли, госпожа Моосгабр, по мужу? – спросили полицейские.
– Фамилию я оставила свою, – покачала головой госпожа Моосгабр, – муж взял мою фамилию. Звали его Моосгабр, Медард Моосгабр. И был он возчиком. В девичестве меня так же звали.
– А муж умер? – спросили полицейские.
– Умер, давно умер, сразу после того, как родилась дочка Набуле. Погиб на войне, на той короткой войне, что была однажды…
– Вы, госпожа Моосгабр, – сказал один полицейский, – на Центральном кладбище ухаживаете за могилами, поливаете, подметаете, стрижете траву. А могилу своего мужа не навещаете?
– Навещаю, – кивнула госпожа Моосгабр спокойно, – но теперь меньше. Муж похоронен не на Центральном кладбище и вообще не в нашем городе. Он родом из Дроздова, там и похоронен. Дроздов под Этлихом, отсюда далеко.
– В Этлих ходит автобус и электричка, – сказали полицейские, – туда меньше часа езды.
– Да, – сказала госпожа Моосгабр, – но я хожу туда пешком. Полдня туда и полдня обратно. Когда я была моложе, ходила туда каждую неделю. Теперь хожу два раза в год. Весной и осенью на Душички*. Скоро вот снова туда пойду.
