Сегодня видел ополченца из местных: огромный колоритный мужик — он воюет вместе с сыном, сыну пятнадцать лет — на передовую, правда, его не пускает.
Люди проходят мимо военных как мимо естественной приметы ландшафта. Никто не бросается на грудь с криком «Сыночек! Спаситель!» — но никто не смотрит косо и не оглядывается с презрением. Я бы заметил. Я в Чечне эти взгляды ловил — глаза не спрячешь.
Здесь таких глаз не видел.
* * *
Выезжали в дома, которые только что попали под бомбёжку (бомбы падали во дворы, если точнее), — женщины уже сидят на лавочках, улыбчивые, уже спокойные. Спросили у нас документы: не диверсанты ли мы.
На рынке бабушка, как уже обыденную вещь, рассказывает, что позавчера была бомбёжка и убило Алевтину Петровну и ещё кого-то ранило. Обмениваются новостями.
В магазинах цены очень низкие. Такси по городу — рублей шестьдесят на наши деньги. По городу ходит общественный транспорт.
Сегодня была жёсткая бомбардировка Донецка (кажется, Киевское шоссе), достаточно долгая. Но в центре ходят трамваи — полупустые, и всё же.
Таксисты часто с георгиевскими ленточками (никто ж их не заставляет цеплять ленточки, верно?).
К русским отношение в целом приветливое. Никаких признаков воодушевления — просто приветливое и надеющееся.
Пьяных ополченцев не видел ни разу, они вообще по городу не очень ходят, только забегают на рынки изредка.
Ну, напоследок — маленький диалог, чтоб не создалось ощущения излишней благости.
Сидим в кафе. Рядом со мной ополченец с позывным Чечен (он с Сахалина, хотя чеченская кровь в нём есть).
За соседним столиком — местные донецкие братки, все в кожаных куртках, ведут себя по типу «мы тут хозяева жизни», я в России таких в девяностые видел в основном.
Говорю Чечену: «Тебя не раздражает то, что вы воюете, а эти тут сидят, как несусветные блатари?»
Он отвечает: «А, ладно, всё равно мне. Приказа не было. Сегодня — блатачи, завтра будут — копачи».
Поначалу не понял, что за слово, потом догадался — это которые окопы копают.
Ещё раз посмотрел на блатных я, подумал: а может, и стоит им, как это… покопачить разок.
* * *
Едем по ночному Донецку. Ополченец Артём говорит:
— Слушай, а мне начинает нравиться пустой город. Давай, когда кончится война, будем засылать фейки о том, что бомбёжки продолжаются, — и здесь будет такая же пустота и тишина.
Город действительно удивителен. Очень чистый — его по-прежнему убирают. И очень малолюдный. Дорожные правила соблюдает только местный транспорт. Ополченцы имеют привычку на аварийке пролетать мимо всех светофоров. Иногда это действительно необходимо. (Недавно прямо в городе расстреляли две машины, полные ополченцев.) Иногда не очень, просто нравится ездить быстро и чувствовать себя хозяином города, жизни и судьбы.
Они и есть эти хозяева сейчас.
* * *
Ополченцев, стоящих на постах, работающих и в городе и в поле, характеризует исключительная благожелательность: все улыбаются друг другу, все подчёркнуто обходительны; если какая-то машина останавливается посреди вечерней или ночной трассы (с нами такое было уже трижды — все дороги в осколках, колёса пробивают на раз) — любой идущий мимо транспорт с ополченцами останавливается: «Мужики, что случилось? Ничем не помочь?» При прощании неизменное на любом посту: «Удачи, ребята! С Богом!»
Боже мой, как эта картина отличается от вида наших российских «мирных», набыченных мужиков, с их чугунными яйцами, с их тупыми понтами, с их сорокакилограммовыми мордами, не способными на улыбку, с их привычкой цедить слова, которые на самом деле ничего не стоят и не весят. Тупой скот, что вы знаете о настоящих мужиках…
Я не буду писать о правоте или неправоте ополченцев, не о том речь. Главное: в Новороссии мужики живут с тем ежеминутным знанием, что их в любую минуту могут убить. Это, а не стальные яйца и прочие липовые повадки, наполняет их достоинством и, да, добротой и отзывчивостью.
Может, с той, украинской, стороны тоже есть нечто подобное — ради бога, пусть писатель Жадан и писатель Андрухович поедут и зафиксируют. Я не настаиваю, что это имеется только здесь. Но то, что это здесь имеется, — я настаиваю.
* * *
В Луганске немного заплутали поздно вечером. С нами ополченец, который был в плену, его только что обменяли. У него нет паспорта, отобрали на той стороне. Ему надо в местную центральную комендатуру.
На улице тьма, ничего не горит и никто не ездит. Как и где искать — непонятно.
— Луганск знаешь? — спрашиваем его.
— Я Екатеринбург знаю, — отвечает ополченец грубовато. Но по делу.
* * *
Вчера днём впервые видел, судя по всему, десантуру на броне. Один БТР. Они весело проехали мимо. Мы им помахали, они нам. Ну, может, у них туристический заезд в регион, кто ж разберётся.
Ополченцы из местных рассказывают: знаете, как отличить, кто едет на танках — ополченцы или… не ополченцы.
Когда колонна из шести танков проходит на скорости 60 км по трассе, вписываясь в крутой поворот колея в колею, с математически идеальными интервалами — значит, это не украинская армия. И это не шесть бывших танкистских водителей, которые когда-то служили в армии, а теперь снова решили тряхнуть стариной; таких тоже много среди ополченцев, но это и не они точно.
Это кто-то другой.
…По Донецкому аэропорту сейчас бьют из «Градов».
* * *
Какие были времена, обсуждать не будем — а то утонем в ненужном споре. Скажем так: какие были нравы!
Ладно бы на Великую Отечественную — на так называемую «белофинскую», то есть насквозь «империалистическую», едет добровольцем поэт Арон Копштейн, прямиком из Литинститута (он погибнет), едет молодой Слуцкий (ранен там и с денисдавыдовской бравадой пишет, что вырвало из плеча «на две котлеты»).
В 1939 году Евгений Долматовский отправляется на освобождение Западной Украины и Западной Белоруссии «из-под панского гнёта» (это мы самого Долматовского цитируем).
Долматовский, между прочим, на пару с Луговским сочиняют песню для того, чтобы воевать было веселее, крайне актуальную: «Белоруссия родная, Украина золотая, / Ваши светлые границы мы штыками оградим, / Наша армия могуча, мы развеем злую тучу, / Наших братьев зарубежных мы врагу не отдадим».
(Песню назовут «Марш красных полков», и она будет петься во всех частях.)
В 1940 году Евгений Долматовский уже входит с Советскими войсками в Прибалтику.
Про Отечественную вообще молчим: нынче всё чаще вспоминают про Хармса, и всячески объясняют, почему же он говорил следователю, что хотел бы стрелять в красных офицеров, а не в немцев, а вообще отправились военкорами и обычными солдатами — Слуцкий, и Самойлов, и Межиров, и Светлов, и многие иные…
Возвращались в орденах, в шрамах.
Никак не могу понять, на какую войну в любом качестве поедут нынешние прогрессивные поэты и прочие блогеры. Не знаю, в кого пальцем указать. Ну, Дима Кузьмин там, Дёма Кудрявцев, кто там ещё помоложе, сами подскажете — можно такую войну представить?
Хармс победил Слуцкого, Самойлова и Долматовского. И Симонова, и Твардовского. Почти сплошной Хармс вокруг. (Одна проблема: никто из них даже и не Хармс.)
Почему говорю «почти» — потому что я тут с такими отличными ребятами военкорами познакомился, вай.
Один из замов по командной части батальона «Восток» сказал, что за убитого ополченца на той стороне платят двадцать тысяч гривен, а за журналиста российских каналов — сто. Дороже спецкоров-военкоров только командиры и всякие видные управленцы Новороссии.
— Да ладно? — спросил один из военкоров, они тут все скромные ребята. — Что-то не верю.
— Не вэришь? — ответил ему ополченец с замечательным кавказским акцентом. — А давай провэрим.
Среди спецкоров-военкоров есть Семён Пегов, который в статусе личных врагов Майдана пребывает с самого Майдана (он там сидел под снайперским обстрелом три часа, и потом его обвинили в том, что он сам этот обстрел и корректировал) и фигурирует в списке «врагов украинской нации».
Семён уже несколько месяцев в Новороссии (до этого был революционный Египет и прочее).
Он поэт. Стихи у него сногсшибательные.
Так что не всё потеряно, друзья, не всё потеряно. Одни бесстрашно ходят на Марш мира в Москве, другие — под обстрелом.
* * *
Читая новый лимоновский сборник стихов «СССР — наш Древний Рим», написанный в 2012–2013 гг., сложно не обратить внимания, что там неожиданно много стихов с украинскими мотивами.
Секрет не откроем, если скажем, что у Эдуарда Лимонова (настоящая фамилия — Савенко) имеется известного толка чутьё: есть множество примеров, когда какие-то его поэтические строчки или, скажем, фрагменты «Дневника неудачника» оказывались иллюстрациями к последующим событиям. Тут и «Война в Ботаническом саду» из «Дневника…», написанного в 1977 году, впоследствии воочию, десять с лишним лет спустя, увиденная Лимоновым в Абхазии и в Приднестровье; и мстительные стихи конца семидесятых про Манхэттен, который «загремит и запылает» — что, собственно, и случилось с башнями-близнецами; и едва не сбывшиеся стихи шестидесятых про Саратов — «…и сильный был в Саратове замучен, а после смерти тщательно изучен» — напомним, что как раз в Саратове Лимонова судили в 2001 году, и едва не усадили за решётку «до самыя смерти».
