– Рассказывать особо нечего. Я познакомилась с Марком. Мы были с ним друзьями. Когда в фирме Ротлэндов появилась вакансия, он написал мне.
– Господи! Это же надо! – воскликнул Терри и схватил меня за руку. Глаза его стали липкими. – Зачем ты сюда приходишь, Марни?
Я посмотрела на него, но ничего не ответила.
– Марк бы не позволил тебе прийти. Отношения между нами сейчас очень натянутые. Хочешь, скажу, почему ты сюда ходишь? Потому что я больше подхожу тебе, чем Марк. И здесь ты дышишь свободнее. Тебя ничто не ограничивает, ничто не заставляет вести себя как надо. Нет флотской дисциплины. Тебя не заставляют вытягиваться в струнку, когда мимо проходит начальство. Зачем себя обманывать и притворяться? Признайся, дорогая.
Все остальные уже разошлись, кроме Макдональдов. Меня удивила страсть в голосе Терри; в ней не было никакого притворства.
– Ведь ты обманщица, милая. Ты что-то скрываешь и выдаешь себя не за ту, кто ты есть. Но что ты скрываешь, меня не интересует, я не стану докапываться, даже если бы мог. Зачем? Меня не волнует, кем ты была и что ты делала. Хоть отрави своего первого мужа, мне-то что? Так даже интереснее. Заруби это себе на носу.
Он рывком притянул меня к себе прежде, чем я успела его остановить; но я бы могла помешать ему поцеловать меня, если бы захотела. А я позволила. Я восприняла это, пожалуй, как проценты, которые нужно заранее выплатить за мой долг. Но если честно, мне хотелось проверить, не изменилась ли я хоть немного за это время. В последние несколько месяцев со мной столько всего произошло, что я с любопытством ждала, не появилось ли чего-нибудь нового в моих чувствах к Терри. И вообще к мужчинам.
Нет, ничего не изменилось. Я отодвинулась.
Теперь Терри улыбался.
– Не приходи сюда больше, если не хочешь; но и не обходи стороной только потому, что Марк не разрешает. Пойми, нет ничего правильного или неправильного, плохого или хорошего; есть только жизнь. Ты живая. Именно это мне в тебе и нравится.
Вернувшись к Роумэну, я старалась играть с ним честно. Ведь я зависела от доброго отношения Марка. Пришлось насиловать себя. Ведь Роумэн непременно даст знать Марку, если я не пойду ему навстречу. Я словно снова стала школьницей, которая, получив замечание за плохое поведение, не может позволить себе ещё раз проштрафиться, пока все не забудется.
Поэтому у нас с Роумэном выдался настоящий медовый месяц, и две недели я стремилась ему угодить, а он не пытался узнать слишком много. Я зашла так далеко, что рассказала ему, как однажды стянула деньги и мучилась, что не могла их вернуть, но это, по всей видимости, его мало волновало и не очень впечатляло.
Но постепенно я разговорилась, хотя он и не слишком нажимал. Многие вещи стали вдруг всплывать не только в моих рассказах, но и в моей памяти. Я вспоминала всякие мелочи, обрывки событий, казалось, совершенно между собой не связанные. Вспомнила, как смотрела в окно кухни в Сангерфорде на дождь, на водосточную трубу, которая прохудилась, и струя воды из неё била в подоконник. Во рту появился вкус пряника, значит я его тогда жевала. А в ушах стоял тяжелый гул товарных поездов – наши окна выходили на пути, которыми пользовались не чаще двух раз в день. В кухне какой-то мужчина беседовал с мамой, а та была с ним крайне холодна. Он убеждал её что-то сделать, подписать бумагу, а она не хотела и только повторяла: «Расстаться с ней? Ни за что на свете!» Я совершенно отчетливо слышала её голос, но не могла вспомнить, о чем её просили.
А в другой раз кто-то там дрался; я помню тяжелые удары кулаков и громкое сопение мужчин. А ещё мне ясно вспоминалась женщина лет сорока. Она, вероятно, была нянькой, судя по одежде, но я её боялась. Светлые волосы её давно выцвели, верхняя губа высохла, и вся она пропиталась запахом несвежего крахмала.
Однажды, когда разговор у нас увял, доктор Роумэн вдруг спросил:
– Давайте выясним, кто из ваших родителей жив. Один или оба?
– Что вы имеете в виду? Вы прекрасно знаете, что оба умерли.
– Прошу прощения.
– Вы уже думаете о следующем пациенте, а не обо мне.
– Нет, – возразил он, – именно о вас.
– Значит, вы не верите моим рассказам? Совсем не верите?
– Верю, и очень многому… – Он помолчал.
– Договаривайте!
– Нет, это вы договаривайте, миссис Ротлэнд.
– Я миллион раз вам говорила! Отец умер, когда мне было шесть лет. Я помню, как он часто носил меня на руках. С тех пор никто меня не носил. О Боже! Как бы я хотела снова вернуться в те годы подальше от этой пустой болтовни. Тогда, может быть, меня носили бы на руках, а не заставляли задыхаться на этой кушетке, словно рыба на берегу!
– Вам бы хотелось этого?
– Может и хотелось, будь мне шесть лет и знай я вас получше. Я не знаю про вас ничего, а вы все время лезете в мою жизнь. Сидите тут за спиной словно папаша, от которого никакого толку. Какой от вас толк для меня или для кого-то другого?
– Почему от вашего отца не было никакого толку?
– Я этого не говорила! Я сказала, что от вас нет толку. Вы ни разу не дали мне ни единого совета. Никогда не предложили, что стоит попробовать.
– Как следовало бы отцу?
– Ну…да.
– Ваш этого не делал?
– Кто вам сказал? Теперь вы начинаете приписывать мне свои слова! Когда он умер, у меня была книжка с картинками, и в ней был нарисован слон; я ничего не сказала, а просто положила голову на книгу и смотрела, как слезы стекают на слона. Книга, видно, была дешевой, потому что когда слезы размочили солнце, нарисованное позади слона, с него потекла краска, и стало похоже, будто я плачу кровью.
– Кто вам это рассказал, Маргарет?
– Люси Пай. Мамы не было, и мне рассказала Люси. Я играла с соседским котенком – там ещё была старая ванна в саду и сломанная ручная тележка – и Люси звала меня в дом, а я не хотела идти и рассердилась на нее, а она сначала не говорила, зачем меня позвала, потому я села и стала читать книжку.
Слезы текли по лицу, я схватила сумочку и вытащила носовой платок. Уже во второй раз я плакала при Роумэне – по-настоящему, я имею в виду, не для эффекта. Я чувствовала себя такой дурой из-за того, что плачу при воспоминании о давно позабытом, плачу от того, что вновь ощущаю внутри такую неизбывную печаль, как в тот день, и понимаю, что навсегда лишилась защиты, поддержки и любви.
Марк пригласил на ужин какого-то мистера Уэстермана, сказав, что это старый друг отца, а я почему-то решила, что он имеет отношение к возне вокруг фирмы Ротлэндов. Мистер Уэстерман оказался сухопарым стариком лет шестидесяти с острым носом и седыми, зализанными назад волосами. Думаю, я должна была кое о чем догадаться, глядя, как он застегивает пиджак.
После ужина Марк сказал:
– Нам нужно поговорить о делах, поэтому мы удалимся в кабинет. Ты не будешь скучать одна, Марни?
Я обещала, что не буду, припудрила нос и принялась помогать миссис Ленард убирать со стола. Проходя мимо кабинета, я слышала их приглушенные голоса: уэстермановский басок перекрывал голос Марка.
Пока я вытирала тарелки, миссис Ленард говорила.
– Первая жена мистера Ротлэнда была очень хорошей, милой женщиной, но она никогда не помогала мне, как вы, а это несколько меняет отношения, правда? Она была как то сама по себе, понимаете? Говоришь с ней, а она думает о чем-то другом. Мистер Ротлэнд даже над ней посмеивался. Теперь его таким не часто увидишь. Они все время смеялись. Утром прихожу готовить завтрак и слышу, как они смеются. Так замечательно… Но к середине дня она вся в работе. Книги на столе в кабинете грудами чуть не до потолка. То уедет дня на три-четыре, а он в конце недели обычно к ней присоединялся. Они раскапывали какие-то курганы. Удивительно, чем люди интересуются.
Я убрала рюмки. Интересно, какого рода отношений Марк ждал от меня? Мы с ним тоже иногда смеялись, и конечно, нас объединяли повседневные заботы, жизнь общим домом. Но настоящей дружбы между нами все же не было, а могло бы. Он часто делал шаг навстречу, но тут же отступал.
– Ягненок удался? – спросила миссис Ленард.
– Изумительно.
– Я сказала мистеру Роджерсу: «Сегодня нам нужно только самое лучшее. Это важно, потому что мы принимаем важную персону».
– Вы имеете в виду мистера Уэстермана?
– Ну конечно. Начальник полиции все-таки.
– Начальник… мистер Уэстерман начальник полиции? Здесь… в Хартфордшире?
– Да. По-моему, в прошлом году он ушел в отставку. Я не уверена, но думаю, что да. Но кто служил в полиции, тот всегда остается полицейским.
Она все говорила, я по-прежнему вытирала ножи и вилки. Марк с Уэстерманом сидели в кабинете.
У меня появилось ощущение, будто голову сковало железным обручем. Я вытерла всю посуду, взглянула на часы и поняла, что они сидят в кабинете уже пятьдесят минут. Можно, конечно, войти и спросить, не хотят ли они кофе, но при мне они перестанут говорить и дождутся, когда я уйду. А если не уйду, если не пойму намеков, то просто отложат разговор.
