- Что же ты делаешь, стерва,- разозлилась, наконец, не на шутку Клавдия.- Да уймите же эту хулиганку, Николай...
Николай уже пытался протиснуться между Клавдией и Светкой, но они так сцепились, что это у него никак не получалось. Ему еще и Генка мешал, который старался высвободить Светкины руки, и тоже тщетно.
Так они и топтались на месте все четверо посреди комнаты, как будто танцевали какой-то танец или играли в игру, а старуха аккомпанировала им своим "гос-поди-и-и", сидя верхом на чемодане и раскачиваясь из стороны в сторону как заведенная. Со стороны все это могло показаться смешным, но в доме не было никого, кто мог бы взглянуть со стороны и, может быть, предотвратить то, что произошло в следующий момент.
А произошло вот что. Светка, совершенно одуревшая от ярости и собственного бессилия, вдруг укусила Клавдию за плечо. Та завопила, как будто ее ножом пырнули, не столько от боли, сколько от неожиданности, и выпустила, наконец, Светкины руки. А Николай пихнул Светку с такой силой, что она, падая, увлекла с собой и Генку. Он повалился на пол, как гнилое дерево, и при этом больно ударился затылком об угол печки. На мгновение боль затмила его рассудок, рука сама схватила какой-то жесткий тяжелый предмет и швырнула его что есть силы.
Удар полена пришелся Николаю чуть выше переносицы. Он даже не пытался заслониться. Стоял как вкопанный, когда березовое полено, брошенное Геннадием, угодило ему в лоб, а потом руки у него обвисли, как пустые рукава, колени подогнулись и он стал валиться назад, пока Клавдия не подхватила его под руки. И тут зазвенел будильник на столе. И все ужаснулись тому, что наделали, как будто этот шальной звонок пробудил их от кошмарного сна.
С тех пор прошло пять дней. Николая увезли сначала в районную больницу, а затем в область. Состояние у него было тяжелое - черепно-мозговая травма. Генка сам поехал в милицию и рассказал все, как было. Там его выслушали, составили протокол и хотели отпустить до полного выяснения дела, но он психанул, разбил стекло на столе у дежурного, и его задержали.
В Синюхино, да и во всем районе, много говорили об этом случае. Только Федор Христофорович ничего не знал. Он почти не показывался на улице, а если и появлялся в сельпо, чтобы купить папирос и хлеба, то ни с кем не заговаривал, потому что заговаривать с незнакомыми было как-то неловко, а все знакомые, то есть Пиккус и Чупровы, куда-то подевались. Он спал подолгу и тяжело, потом вставал весь разбитый, нехотя готовил Себе еду на керосинке: гречневую кашу с тушенкой или пшенку с изюмом, разбирал старую печь, тщательно очищая каждый кирпич от глины, потом сидел на крыльце и курил, и все начинал сначала. От работы он быстро уставал, а сидеть просто так и ничего не делать он не умел, вот и тянулся к куреву, от которого давно, еще с рождения сына, отвык.
Дни Федора Христофоровича походили один на другой, как те самые кирпичи из печки. И мысли у него в голове ворочались такие же: тяжелые и однообразные. "Почему я здесь как какой-нибудь зверь сижу в норе, как будто прячусь от кого-то?- спрашивал он себя, лежа по вечерам на своем надувном матрасе. И сам себе отвечал: - А собственно, чем такая жизнь хуже той, которую ты прожил? Работал не покладая рук, и не требовал наград, но на то была внутренняя потребность. И муравей работает, потому что не может сидеть без дела. Так ему на роду написано, и никто его за это не хвалит, портреты его в газетах не помещают. Важно ведь, что ты сделал, а не что делал. Вот если бы открытие, тогда конечно... Воевал. А что тут такого. И птица защищает свое гнездо. Вражескую амбразуру ты своим телом не прикрыл... Сына вырастил, на ноги поставил. Эка невидаль. И зверь своего детеныша кормит и учит, своим повадкам до тех пор, пока он не сможет самостоятельно добывать себе пищу... Кому нужна такая жизнь".
Дожди зарядили. В доме стало сыро, и дал о себе знать радикулит. Федор Христофорович обматывал поясницу шарфиком, садился возле зажженной керосинки и смотрел на синие язычки пламени. Он считал, что греется.
Однажды, когда он сидел так возле керосинки, в дверь к нему постучал Хренков и, не дожидаясь приглашения, вошел.
- Здоров живешь,- сказал он куда-то в потолок, будто с лампочкой здоровался, а не с хозяином.- Матица совсем просела, подпирать надо или вовсе менять, а то, не ровен час, накроет.
Федор Христофорович посмотрел на балку и пожал плечами.
- Накроет, накроет,- заверил его гость.- Не сомневайся. Ты лучше скажи мне, товарищ, кто тебя довел до такой жизни. Сидишь тут один в темноте и сырости и руки у керосинки греешь, как все равно в военное время. Телефоны кругом, пылесосы, космонавты летают, а ты сидишь тут, как снежный человек...
- А вам-то, собственно, какое до этого дело,- - не выдержал Федор Христофорович - незваный гость вел себя чересчур уж бесцеремонно.- Кто вы такой, в конце концов?
- Я Хренков. Про меня говорят - к каждой бочке затычка. Вот я и желаю знать, почему пожилой, заслуженный человек спит в пиджаке?
- А я не сплю в пиджаке.
- Спишь.
- Мое дело, в чем хочу, в том и сплю.
- Да ты не лезь в бутылку. Я к тебе со всей душой, как солдат к солдату. Мало нас, фронтовиков, осталось. Тут, в Синюхино - только пятеро, ты - шестой. Так что выкладывай начистоту, отчего ты такой смурной.
- Я ничего. А разве заметно?
- Еще бы: ходишь, словно отца родного похоронил, ни здрасьте никому, ни до свидания. Люди чего только не придумывают. Одни говорят - больной, другие - растратчик, от органов скрывается. Это тебе, брат, не город, где никому ни до кого нет дела. Концы отдашь в своей отдельной квартире, и будешь лежать, пока не провоняешь. Здесь в деревне, каждый человек как чирей на этом... Сзади, в общем... Так что выкладывай, все одно доймем. Небось дети?
- Что вы, сын у меня умница, кандидат технических наук. Он мне все рассказывает, что у них в институте делается. А какой ласковый... Бывало, когда мы еще вместе жили, я сплю, а он сядет рядом на краешек кровати и голову мне на грудь положит.
- А мой бродяга взял моду жену поколачивать. Как выпьет, так драться. Я, говорю, тебя, под суд отдам, а он мне - не твое дело. А невестка у меня золото - хозяйственная и уважительная.
- И у меня невестка хорошая, и дома у нее все блестит, а ребенок как картинка. Смышленый мальчик не по годам, уже "Евгения Онегина" прочитал. Нет, грех жаловаться, дети у меня хорошие. Только... В последнее время мы разговариваем вроде бы на разных языках.
- Вот оно что,- сказал Хренков и снова уставился на потолок, словно увидел там разгадку какой-то тайны.- И ты, значит, для удобства, перешел на их язык, вместо того чтобы научить их своему.
- Учить-то мне их вроде нечему. Жил как мог, да не больно, видно, мог. И никому теперь не нужен.
- Только покойник никому не нужен, а живой человек на что-нибудь да сгодится. Мы еще можем большую пользу приносить.
- Какая от меня теперь польза?
- От кота, вон, какая польза? А люди его при себе держат, чтоб, значит, дети возле него учились человечеству. А ты человек, тебе и карты в руки, и нечего прикидываться казанской сиротой. Этот дом тебе боком вылезет. Хочешь, я тебе времянку сдам, недорого... Комната и веранда... Для себя строил.
- Нет.
- Ну, как знаешь,- сказал Хренков, выходя в сени.
- Постойте! - крикнул вслед ему Федор Христофорович.- Пиккус сказал, что вы можете сложить печку.
- Вот он пусть и складывает,- отозвался Хренков и захлопнул за собой дверь.
После ухода сердитого гостя Федор Христофорович еще долго сидел у единственного в доме источника тепла. Но вот у него начали мерзнуть ноги, и он стал ходить взад-вперед, чтобы их согреть. За окном неистовствовали ветер и дождь. Их нарастающий шум проникал вместе с холодом и сыростью в самую душу. И казалось, что весь мир создан для одних только страданий. Но к ночи дождь мало-помалу стал стихать, и ветер унялся, и слышно стало, как с крыши на землю стекают последние струи воды. И тут Федор Христофорович почувствовал вдруг, как в нем зародилась какая-то сила и теплой волной прокатилась по всему телу. Он прислушался к себе и обрадовался: "Что это?.. Что это?.." Ему стало тесно в четырех, стенах. Он распахнул двери настежь, вышел на крыльцо и с удовольствием набрал полную грудь свежего влажного воздуха. Потом он умылся, тщательно почистил зубы, разделся, аккуратно сложил одежду на табурете возле своего ложа и лег в постель. Спал он здоровым крепким сном, как еще ни разу здесь не спал, и никакие петухи не могли его разбудить, а проснувшись, сварил себе настоящий кофе и сделал омлет из четырех яиц. После завтрака он достал чемоданы и стал собираться. В полдень пришел Пиккус.
- Уезжаете, значит,- констатировал он.
- Обстоятельства,- сказал Федор Христофорович весело.
- Насовсем,- как будто подтвердил вслух свою мысль Эйно Карлович.
- Да,- сказал Варваричев.
Пиккус многозначительно цокнул языком и принялся помогать приятелю собираться в дорогу. Вещей набралось два чемодана и рюкзак. Все продукты, а также керосинку, ведро и рукомойник Федор Христофорович отдал Пиккусу. Тот не хотел брать ни в какую, но Варваричев сказал, что в таком случае добро пропадет, и Эйно Карлович снизошел.
