Забыв о том, что мама наблюдает за мной, я кинулся в свою комнату, принес бинокль. Глянул и обомлел: девушка была поистине красавицей. Но что удивительней всего — она показалась мне знакомой.
— Кто это? — спросил я.
— Пойди да узнай, — сказала мама.
Легко сказать! Я смотрел в бинокль, разглядывал каждую черточку ее строгого, чуть холодного, какого-то восточного лица, млел от неведомого мне восторга и не смел даже подумать о том, чтобы подойти к такой заговорить.
И тут к ней подступили три длинноволосых оболтуса из тех, что слоняются по улицам не менее, чем по трое, и пристают к людям от тоски и безделья. Девушка попыталась уйти, но они загородили ей дорогу. Даже издали было видно, что разговор был отнюдь не джентльменский. Они прижали ее к стене, тянули к ней лапы, а она все беспомощно искала кого-то через их головы. И вдруг заплакала. В бинокль я ясно увидел блеснувшую слезинку на щеке.
Эта слезинка что-то перевернула во мне. Неожиданные для меня горечь и ненависть петлей захлестнули горло, и я кинулся по лестнице вниз.
— Вы чего пристали?! — крикнул, подбегая к парням, не сводя глаз с девушки.
— Иди, дядя, иди, — беззлобно сказал один из них.
Не было бы девушки, я бы на это «дядя» не обратил внимания. А тут просто взбесился.
— Ишь, племянник выискался! — заорал я. — А ну отойди!..
При этом, как потом выяснилось, я схватил парня за руку, тот, недолго думая, ударил меня по рукам. Тогда я ткнул его в плечо, на что тот ответил ударом под дых, да, видно, не попал, поскольку я врезал-таки ему в ухо.
А дальше я не помню. Очнулся от того, что кто-то коснулся моей щеки горячей, прямо-таки раскаленной ладошкой. Открыл глаза, увидел, что лежу в своей комнате, а надо мной — глаза этой девушки. Было в них столько сострадания, что мне стало жаль ее. И я дернулся, стараясь привстать.
И вдруг эти глаза распахнулись широко, наполнились страхом. Да, да, страхом, даже ужасом, это я точно понял и сам испугался за девушку, заметался глазами, стараясь понять, что могло так испугать ее. Рядом стояли заплаканная мама, тетя Нюра с мокрым полотенцем в руках и еще какой-то парень, красивый, темный лицом, чернявый. Но все это я заметил лишь мельком, потому что снова перевел глаза на девушку. Почему-то я боялся, что она исчезнет. Теперь девушка смотрела на меня совсем по-другому, без страха, но с таким неистовым любопытством, словно я был по меньшей мере киноактером Бельмондо. Было ей года двадцать два, никак не больше. Я поморщился, подумав о своих тридцати годах, сразу понял: старик в ее глазах. Тут подскочила мама, оттеснила девушку, принялась поправлять что-то мокрое у меня на голове, запричитала слезливо:
— Хулиганы проклятые… На улицу не выйдешь… Разве можно человека по голове…
— Извините, что так вышло, — сказал парень, наклоняясь ко мне. — Это все я виноват. Не надо было оставлять сестру одну…
«Сестру», — отметил я про себя и улыбнулся обрадованно, привстал.
— Лежи, лежи, веселого мало, — всполошилась мама. — Сейчас доктор придет, что еще скажет.
Я отстранил от лица мамины руки, и девушка поняла, чего я хочу, снова наклонилась ко мне.
— Я вас где-то видел, — сказал я, мучительно напрягая память.
— И я вас… видела. — Она вопросительно посмотрела на брата. Тот опустил глаза.
— Я серьезно говорю.
— И я… серьезно, — оказала она, с удивлением рассматривая мое лицо.
Мне показалось, что она что-то знает и чего-то недоговаривает.
— Где вы живете?
— Из Еревана мы, дорогой, из Еревана, — решительно вмешался парень. — Ануш никогда не была в Москве. Первый раз ее привез столицу показать.
— Показал, — тотчас съязвила тетя Нюра.
— Вы Ануш? Аня, значит? Можно, я вас так буду называть?
Девушка кивнула и покраснела, отчего ее смуглое лицо, потемнев, стало еще красивее. И я понял, почему она покраснела: потому что своим «так буду называть» я как бы назначал ей свидание.
— А меня зовут Виктор…
Тут пришел врач — строгая пожилая женщина, — и она принялась бесцеремонно крутить мою голову в сильных сухих ладонях.
— Тут болит? Голова кружится? Тошнота есть? — сыпала она вопросы.
Затем села к столу, с завидной уверенностью выписала рецепт и ушла, кивнув с порога:
— День-два покоя. Если что — к участковому.
И исчезла, оставив в комнате ощущение покоя. Так бывает после грозы, когда уже отбушевали вихри и над землей растекается облегчающая расслабленность.
— Извините, нам пора, — сказал парень.
— Вы где остановились? — выдохнул я.
— У знакомых.
— У знакомых? Зачем же у знакомых? Оставайтесь у нас…
— Витя! — Мама с испугом посмотрела на меня.
— Мы сегодня на поезд, — понимающе улыбнулся парень. — Приезжайте лучше вы к нам. Горы, как видно, любите? — кивнул он на картинку на стене и протянул руку. — Меня зовут Гукас. Адрес я оставил.
— Приезжайте, — тихо сказала девушка, опустив глаза. И тут же вскинула ресницы, снова уставилась на меня своим испуганно-удивленным взглядом.
Она вдруг торопливо полезла в сумочку, вынула небольшую красную книжицу, положила на стол.
— Это… на память…
— Спасибо. Я провожу вас…
Мне не дали договорить. Все, и даже Ануш, так горячо запротестовали, что я растерялся…
И снова уютная тишина была в моей комнате. Я гладил пальцами подаренную книгу, сотый раз рассматривал золотое тиснение на обложке — «Песни и легенды Древней Армении». За приоткрытой дверью бубнил телевизор и, не обращая на него внимания, разговаривали мама и тетя Нюра, обсуждали случившееся.
— А как она на него смотрела!..
— Ты видела?
— А он тоже с нее глаз не сводил. Вот тебе и невестка.
— Она же нерусская! — ревниво воскликнула мама.
— А не все ли равно. Детки-то и у нерусских рождаются.
— Да ты что! Чужое семя.
— А-а! — Слышно было, как тетя Нюра сердито бросила на стол колоду карт. — Если разобраться, так все мы из одного семени.
— Ты об Адаме и Еве, что ли? Так я неверующая.
— А и без Адама и Евы все мы из одного корня…
Почему-то мне было приятно слушать их.
— Тише ты, — сказала мама, — Витю разбудишь.
Она встала и плотнее прикрыла дверь. А я все лежал с книгой на груди, смотрел на горную гряду, приколотую к стене, и слушал, как звенит что-то во мне, как потягивается, медленно переворачивается сердце в сладкой истоме. И прикидывал, как получше сказать шефу, что этим летом я не смогу поехать с экспедицией, никак не смогу.
А потом раскрыл наугад книгу. «Оровел, Оровел… Вот восток зарозовел…» — прочел в попавшейся на глаза песне пахаря, и мне было приятно, что армянское «оровел» похоже на старорусское «оратай» — пахарь. Я начал искать другие похожести и обрадовался, узнав, что «возлюбленная» по-армянски — «яр» — перекликается с русским «яркий», «ярило-солнышко». А кислое молоко — «мацун» показалось мне родственным нашему «мацуха-мацоха-мачеха». Прочел в одном месте: «Божьей волей плуг спустился. С неба в поле вдруг спустился…» И вспомнил древнеславянскую легенду о том, как плуг упал с неба… Трепетные ниточки, связывающие меня с Ануш, я находил чуть ли не на каждой странице. Понимал: чего не найдешь, когда очень хочешь найти. И все же радовался каждой похожести.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
