— Я же говорю. Должанский-критик временно перестает существовать. Слишком много дел у Должанского-организатора.
— Знаете, — сжимаю я губы, — мне не совсем удобно говорить с вами на эту тему. И вы, ради бога, не примите на свой счет.
— Если вы настаиваете, — наклоняет он голову, но мне пока не удается разглядеть признаков напряжения на его лице.
— Говорят, фестивали — идеальная площадка для воровства.
— А! — вскидывает Должанский указательный палец. — К сожалению, это не про нас. Все уходит исключительно на организацию. И все равно денег никогда не хватает. Спонсоры идут крайне неохотно, и обычно это весьма скромные спонсоры. Мы ведь не попсовый фестиваль, вроде «Новой волны».
— Знаете, у нас есть основания предполагать, что Карасин придерживался иного мнения.
Жребий брошен. Обнаженное лезвие кинжала сверкает в моей руке, и мне остается дождаться, когда ослепленный его светом и собственным ужасом противник падет к моим ногам.
— Среди его документов мы обнаружили любопытные материалы, — продолжаю я, вываливая на него блеф как подарки из рождественского мешка. — Он, скажу я вам, проделал колоссальную работу. Вот такие досье, — большим и указательным пальцем я демонстрирую толщину по меньшей мере пятисотстраничной книги, — и в них много интересного о финансовых схемах работы театров, и в том числе — театральных фестивалей. Я, конечно, не могу вам сказать, о каких именно фестивалях идет речь, так же, как не имею права называть конкретные театры. Но можете мне поверить: все это усиленно проверяется уже сейчас, и конкретные действия, я полагаю, не заставят себя ждать.
— Отличная новость, — по-прежнему невозмутим Должанский.
— Перспективная, так будет вернее, — говорю я.
— Рад, что у вас, судя по всему, есть конкретная версия.
— Ну, до этого еще далеко, — говорю я, — но мы серьезно работаем.
— Не сомневаюсь, — говорит он. — Кстати, об убийстве актера Брауна что-то можете сказать?
— Собираетесь взять у меня интервью? — спрашиваю я, потирая висок.
Меня мучает внезапная головная боль и нет никаких сомнений, что это нервное. Мой клинок расплавился у меня на глазах, противник растопил его безразличием и меня совсем не успокаивает предположение, что спокойствие стоит Должанскому бушующей в его голове панике.
— А это возможно? — уточняет он. — Вы только намекните — я готов.
— Увы, — развожу я руками. — Это в компетенции нашей пресс-службы. Если, конечно, дело будет расследовать Следственный комитет.
Вскинув и опустив брови — на это у него уходит не более секунды, — Должанский возвращается к своему ноутбуку, словно собирается ответить на мое предположение с помощью компьютера.
— «Расследование поручено Главному следственному управлению Следственного комитета при Генеральной прокуратуре», — читает с монитора он. — Это же вам?
— Нет, — говорю я. Вид у меня, должно быть растерянный. — То есть, не совсем нам, — уточняю я, видя недоумение Должанского. — Я из московского СКП, а это… Это, как мы ее называем, Главная Контора.
Кажется, я впервые произношу это вслух. Главная Контора, равно как и просто Контора живут только в моей голове, являются ступенями моей нехитрой иерархической классификации. Понятия не имею, как называют наш комитет мои коллеги. Может, он для них и в самом деле лишь «комитет». Я называю его Конторой, вернее, думаю, что называю, ведь никто, кроме меня, не подозревает об этом, придуманном мною названии, за которым мой мозг прячет неизвестно от кого вывеску с официальным названием. Контора — это госбезопасность и, может, неуверенность в себе заставляет меня искать опору на более могущественные структуры?
— Брауна ужасно жаль, — говорит Должанский. — Его ведь считали будущим российского театра. «Будущему перекрыли кислород» — так я назову материал о нем, если, конечно, выпускающий редактор позволит.
Он кивает на ноутбук, давая понять, от чего не мог оторваться даже после моего появления.
— Еще и Валера Дранников умер сегодня, — качает головой он. — Прямо полоса. Журналист, он работал здесь… Раньше. А что касается фестивальных денег, — я невольно замираю, — я в это, извините не верю.
— То есть, не воруют?
— Не верю в то, что из-за этого могут убить. Не те деньги.
Из «Коммерсанта» я еду домой, жарясь на солнце и согреваясь от внутренней приподнятости. Я снова вспоминая слова Мостового о трясущихся руках Табакова, и искренне ликую от этих редких мгновений, когда чувствую, что мы с шефом — на одной стороне. Поднимаясь по лестнице, я чувствую в ногах приятную слабость, и все же замечаю движение этажом выше, и просыпаюсь в одно мгновение.
Трогать меня нет никакого смысла, и все же я попадаюсь в сети собственного вымысла, придумывая новую версию — о фестивальном компромате Карасина, который я прячу у себя дома. Намеренно шаркая и даже прокашлявшись, что совсем не добавляет мне уверенности, я миную один пролет и вижу перед собой Аглаю.
Она сидит посередине ступеньки, и у нее влажные глаза.
— Ты? — кричу я, и пока эхо пугливо мечется по этажам, упираюсь руками в ее колени.
Потом, не выдержав, прислоняю ее голову к своей груди, так, что она не успевает повернуться в профиль, чтобы слезами не намочить мне рубашку. Мне плевать — я помогаю ей подняться и, пока тычу ключом в замочную скважину, Аглая не отрывает холодный кончик своего носа от моей щеки.
Уже в квартире с ней случается истерика, возможно, не первая за сегодняшний вечер. Она валится на мою кровать и, уткнувшись лицом в подушку, протяжно воет.
— Не надо! — кричит она, прижимая подушку, когда я пытаюсь ее поднять. — Я не хочу!
— Аглая! — наклонившись, кричу я ей почти в ухо. — Немедленно успокойся!
Еще немного повыв, она кладет голову щекой на подушку и громко всхлипывает, а я вижу, как на оставленных ею на наволочке мокрых пятнах чернеют разводы от туши.
— Я не хочу, — повторяет она, и хотя сдерживать всхлипы ей не удается, я понимаю, что она успокаивается. — Я не хочу назад.
— И не надо, — говорю я.
— Правда, — плачет она, — я не могу больше!
— Все-все-все.
Я все таки приподнимаю ее и, прижав ее голову к своей, глажу по спине.
— Не пойду!
— Тсссс, — перебиваю я, уже точно зная, что не хочу ничего слышать.
Ни о ее настоящем, даже если она сейчас, в этой ванне решила превратить его в прошлое.
— Здесь ты в полной безопасности, — говорю я.
Она еще шмыгает, но природа берет свое и она касается моего живота, пока еще скрытого за промокшей от пота и слез рубашке.
— Я тебя никому не отдам, — уверяю я.
Мы впиваемся в друг друга губами, как изголодавшиеся вампиры, встретившиеся в пустом городе, всех жителей которого они же и истребили. Я бы сейчас действительно перегрыз за нее горло любому незнакомцу, даже своим соседям по подъезду, если бы знал, что это поможет ей успокоиться.
И мне особое удовольствием доставляет то, что соседи слышат через вентиляционный канал в ванне, как мы не сдерживаемся и в унисон кричим, выплескивая на пол содержимое ванны.
Теперь им, если я все же раздумаю и не стану их убивать, придется такое слушать постоянно.
Ведь я решаю предложить Аглае руку и сердце.
9
— Тварь!
Оповещатель летит в стену, но попадает в штору, и, путаясь в ней, падает на пол. К счастью — больше для меня, чем для него. В окно я не целился: разделяющее меня и улицу стекло — моя последняя надежда на спасение от вконец сошедшего с ума лета.
На часах без двадцати минут полдень — неудивительно, что просыпаюсь я мокрым от пота, в чем виновата не только покидающая мой организм водка. Жара за окном, судя по всему, обычная, что еще раз доказывает, что со временем даже невыносимое становится привычным.
— Вот сука, а? Тварь! — ругаюсь я, сползая с кровати.
Я не имею в виду оповещатель, хотя на экране горит цифра «13» — предвестник моих сегодняшних проблем, а заодно — количество пропущенных сообщений. Одеваясь на ходу, я путаюсь в штанинах и рукавах, к тому же мое нутро напоминает о себе полным кишечником и ноющим от пустоты желудком. Максимум, что я могу себе позволить — вымыть лицо и почистить зубы. После чего мне придется бежать, лететь, нестись, сломя голову и выворачивая коленные суставы, заранее зная, что любая спешка бесполезна: работу я безнадежно проспал. Проспал непростительно, ведь в полдень у меня встреча с режиссером Розовским, а я пока ума не приложу, как мне объясняться с шефом по поводу отсутствия на рабочем месте с утра.
Инстинкт торопит меня, гонит как охотничью собаку, но надежда не отпускает, и я, перебирая на месте ногами, как перед закрытой кабинкой привокзального туалета, все же заглядываю сервант, и открываю кошелек и еще — выдвигаю одну за другой полки стенного шкафа. Ничто, однако, не нарушает привычного порядка. На месте и заначка в серванте, и деньги в кошельке, не тронуто даже обручальное кольцо, которое я, следуя скорее суеверию, чем соблюдая формальность, снял в день завершения бракоразводного процесса и с тех пор храню в салфетке на нижней полке, в самом ее углу. Если не искать, оно ни за что не попадется на глаза, но для меня кольцо оставалось на самом видном месте, номером один в моем личном списке ожиданий.
