Рядом пошевелился и запищал, как котенок, завернутый в рогожку младенец.
«Не просыпайся! Ну пожалуйста, не просыпайся!»
Селия осторожно взяла сверток на руки, но не прижала к сердцу, как мать. Надеялась, что ребенок заснет и так, хотя бы ненадолго.
Посмотрела на залитое лунным светом море, на маленькую бухту, на сосны у воды. Ни ветерка. Взглянула на малыша, на воду и опять на малыша.
Утихомирился. Селия положила комочек с другой стороны, на краю палубы. Слишком близко от борта. Огляделась: в кромешной тьме едва различимы силуэты спящих женщин. Никто не шевелился.
Вдруг показалось, что, кроме нее и ребенка, на всем белом свете нет никого. Навалилось невыносимое чувство одиночества. Морские волны мягко ударялись в обшивку.
Несчастная мать с трудом подползла к борту и посмотрела вниз. Там, под серебристой поверхностью, скрывалась таинственная глубина. Завернутый в тряпье младенец так близко от края… Под пеленками Селия различила очертания сросшихся ножек, похожих на рыбий хвост. Потянулась, чтобы отодвинуть малыша на безопасное расстояние, но рука на мгновение замерла.
«Если он упадет, никто не увидит и не услышит. Надо вернуть тритона туда, откуда он взялся», — подумала она и представила, как кроха будет плескаться в море, свободный и счастливый. Совсем как дельфины.
Мариам проснулась на рассвете. Место, где обычно спала Селия, пустовало. Покалеченной непонятно как удалось перебраться на нос корабля. Она сидела там с розовой вышитой сумочкой на коленях. Великанша часто видела ее в такой позе. Акробатка с трудом встала, заскрипев костями, подошла к «русалке» и села рядом.
— Что ты все время ищешь? — спросила шепотом.
— Не знаю, — грустно взглянула на нее Селия. — Кажется, в сумочке было что-то очень ценное. Я должна была сберечь любой ценой. А теперь там пусто. Не знаешь, что там было?
Мариам покачала головой и взяла сумочку. В огромных руках вещица казалась игрушечной.
— Она была с тобой с самого начала. — Силачка вывернула сумочку наизнанку и рассмотрела черную шелковую подкладку. — Внутри лежал булыжник. Помнишь, откуда она?
— Конечно помню, — улыбнулась бывшая наложница. — Такие были у всех женщин в гареме, от последней карие до самой валиде. Их носят на поясе. Мы хранили там жалованье…
Селия замолчала, будто внезапно вспомнила что-то.
— Значит, там были деньги? — предположила Мариам. — Турецкие асиеры?
— Может быть, — тихо произнесла «нимфа».
Подумала, стоит ли рассказывать об игре дельфинов, и внезапно вспомнила еще один эпизод из прошлой жизни. Селия еще побаивалась немногословной великанши в грубом кожаном жилете.
Взошло солнце. В неверном свете утра Селия разглядывала Мариам. Без привычной банданы жирные черные волосы падали ей на лицо, над губой виднелась тонкая темная полоска. Лампри вдруг показалось, что в уродстве силачки ощущается своеобразное величие: «Каково это, быть ошибкой природы?»
Рядом на палубе послышался писк. Калека даже не пошевелилась.
— Можно мне? — спросила глава труппы.
Несчастная мать кивнула. Великанша взяла ребенка на руки. Абсурдное зрелище: огромная женщина держит такого кроху. Мариам до того осторожно взяла сверточек, что Селия подумала, сейчас силачка уронит ребенка размером почти с ее ладонь. Но рябое, круглое лицо засветилось неописуемой нежностью, и Лампри внезапно стало стыдно. Маленький пискнул еще раз, выпростал из пеленок ручонку и помахал ею. Мариам, чуть дыша, протянула ему палец, младенец крепко обхватил его крошечным кулачком.
— Смотри! У него ручка дрожит, словно крылья мотылька! — завороженно прошептала великанша.
Ее лицо вдруг засияло неожиданной красотой.
— У него? — нахмурилась Селия.
— Ну конечно. Это ведь мальчик? — Мариам не сводила глаз с малыша.
Пеленки разболтались, обнажив «рыбий хвост». Бывшая наложница не сдержалась и отвела взгляд.
— Не знаю… трудно сказать, — пробормотала она.
— Тебе нечего стыдиться, — попыталась утешить ее великанша.
— Мне ни капельки не стыдно…
— Почему же ты покраснела?
Щеки Селии действительно залились румянцем. «Но я чувствую не стыд, — подумала она, — а скорее отвращение. Даже глянуть на уродца без дрожи не могу… Знаю, Господь накажет, но я каждый день борюсь с желанием кинуть его за борт, вернуть туда, откуда он взялся…» Горло сдавило, и вслух она не сказала ни слова.
Мариам не подала виду, что разгадала мысли молодой женщины.
— Я всегда была большой. Родители стыдились меня, считали уродиной. Наверное, так и есть. В одиннадцать я переросла отца — а он не был низкорослым — и стала сильнее его. Меня пытались прятать даже от соседей, не пускали играть с другими детьми. — Она говорила ровным, спокойным тоном, медленно водя ножищей туда-сюда, словно пытаясь отбросить неприятное воспоминание. — А тут чего стыдиться? — Великанша бережно поправила пеленки, прикрыв хвост.
Ребенок начал вертеть головой и пищать.
— Он голоден, — сказала Мариам.
— Он ничего не ест. — Селия печально взглянула на малыша.
— Дай-ка попробую. — Великанша ушла и вскоре вернулась со стаканом молока.
Положила малыша на сгиб локтя, обмакнула палец в белую жидкость и принялась терпеливо кормить его, капля за каплей. Лицо женщины просияло.
— Смотри! Ест!
Несчастная мать взглянула на крошечное тельце, лежащее в огромных руках бывшей Дочери Минотавра. Такой маленький и слабый. Кожа до сих пор красная и морщинистая, как у новорожденного. Селия поняла то, о чем Елена уже давно догадалась.
— Прости, но мне кажется, уже поздно…
— Лучше поздно, чем никогда. — Мариам снова поднесла смоченный в молоке палец к ротику ребенка. — Видишь, ест. Наберется сил, а в Венеции отнесем его к доктору. — Она нежно взглянула на малыша. — В ospedale[22], о которой матросы рассказывают. Вот увидишь, я всегда буду заботиться о нем.
Всегда.
Жизнью клянусь.
ГЛАВА 25
Керью вернулся в палаццо Констанцы за несколько часов до заката.
Они с Амброзом распрощались у моста Риальто, дальше Джон пошел пешком. После свежего воздуха и бриза на лагуне узкие улочки казались еще теснее и зловоннее, чем утром. Солнце сияло в зените, от домов с обшарпанными стенами шел жар, словно от печки. На веревках в окнах сохло белье. Повар вдохнул вонь канала, запах жареной рыбы, ужина слуг какого-то богача. Мимо пробежали два мальца. Они гнались за собакой, сжимая в руках калач, который у турок называется «симит».
