Строй
От остановки трамвая до училища я бежал бегом. Я не опаздывал, но никак не мог идти спокойно. Мне хотелось, чтобы все побыстрее узнали о моем дне рождения, обрадовались, поздравили меня. Днем я побуду с ребятами в училище, а вечером — к Деду. Поднимусь по лестнице, нажму кнопку звонка и прислушаюсь, скоро ли зашлепают торопливые шаги.
А потом Дед встретит меня на пороге, обнимет и, может быть, даже прижмется ко мне гладко выбритой щекой. Поздравит.
А потом, пока еще не собрались гости, я сяду на скрипучий диван. Дед раскурит трубку и спросит:
— Ну, что у тебя хорошего? Рассказывай.
И я начну рассказывать. О том, как вчера побывал у Андрея, как мы поговорили с ним, как я проснулся и случайно увидел дневник, не удержался и прочел «Ночные вести», как потом мы пили с Андреем чай, разговаривали, как нам было хорошо. А потом расскажу о француженке, а потом о сегодняшнем дне в училище, а потом…
Дед уже, наверное, приготовил свой столик. Маленький, шаткий, за которым я не раз пил чай. Один и вместе с друзьями. Каким вкусным был этот обычный чай, и какими сладкими были дешевые конфеты, и какими сытными казались свежие бутерброды с колбасой и сыром! Все это, наверное, будет на столе.
А потом понемногу, по одному начнут приходить мои гости: принесут цветы, подарки. А потом мы сядем за стол, и Дед произнесет тост.
— Эй, Лёпа! — услышал я за спиной. Оглянулся. Меня догонял Володька.
— Оглох, что ли? — рассердился он. — Ору тебе, ору. Вместе ехали, я был в первом вагоне, а ты во втором. Ты выпрыгнул и драпанул. Я за тобой…
Володька едва переводил дух.
— А чего ты так рано? — спросил я.
— С мастаком решил поговорить. Он что-то не очень насчет седьмого цеха. Говорит — посмотрим.
— Оставят, Володька, не бойся.
— Оставят, оставят. Ты всегда говорил — оставят. Бригадир тоже говорил: «Оставлю». Мастер тоже. А теперь скис, говорит: «Посмотрим, не от меня зависит». Устроит меня в какую-нибудь шарагу…
Никогда еще мой друг не был так встревожен. Все у него шло гладко, все казалось надежным. Из училища намечался переход прямо в лучший цех завода. А у меня еще не было ясности; я хоть и ждал, что все обойдется, но втайне готов был к худшему. Но сегодня я даже не думал об этом.
— Ты забыл, что у меня день рождения? — спросил я Володьку.
— Да нет, Лёпа, не забыл. Поздравляю. — Друг порылся в карманах, вытащил маленький перочинный нож. — На, держи.
— Так это же твой, — удивился и обрадовался я.
— Ну и что ж, что мой. Теперь будет твой.
Володька никогда не расставался со своим ножичком — в нем были четыре тонких аккуратных лезвия, маленькое шильце и даже крошечные ножницы с пружинкой.
— Спасибо, Володька, — сказал я.
— Да ладно тебе. На вот, держи еще подарочек, — сказал мой друг и протянул небольшой сверток, перевязанный суровыми нитками.
— Письма? — догадался я.
— Тут все, — сказал Володька. — Не так уж их и много.
Я взял в руки сверток, подержал на весу. Володька смотрел на меня внимательно, и какое-то новое выражение появилось на его лице.
— Слушай, Лёпа. Она действительно такая, как в письмах?
— Нет, не совсем, — сказал я. — Она многое придумывала. И потом, она уже почти взрослая.
— А у тебя действительно с ней серьезно? — И в голосе друга я услышал что-то новое. Он спрашивал и смотрел с интересом, а не вяло, как обычно.
— Да, Володька, это серьезно.
— И ты мог бы на ней жениться? — спросил он.
— Жениться?
Было очень странно произносить и слышать это слово. Оно всегда было таким далеким! Не завтрашний, а послезавтрашний день.
— По правде сказать, Володька, я не знаю. А разве обязательно, если любишь, жениться?
— Тогда это не настоящее, — сказал друг. — Ты помнишь, мы познакомились на катке с одной девчонкой, она была в белой шапочке?
— Конечно, помню, Юлька.
— Так вот, ты тоже говорил, что любишь ее.
— То другое было, Володька. Теперь совсем не так.
— Вы целовались?
— Нет.
— Ни разу?
— Ни разу.
— А вообще, Лёпа, ты хоть раз целовался? Только не заливай.
— Однажды, Володька. Чуть-чуть. Но это, можно сказать, не в счет.
— Я тоже ни разу, — вздохнул мой друг. — А ты думал когда-нибудь, какая у тебя будет жена?
— Немножко думал. Я хочу, чтобы она была красивая и добрая.
— А я хочу, — решительно сказал Володька, — чтобы она во всем могла меня понять.
— И меня тоже.
— И чтобы она никого другого не любила, — сказал Володька.
— Конечно, — сказал я. — Отелло вон даже задушил свою жену от ревности.
Володька ничего не ответил. Мы молчали, шли не спеша. Такого разговора у нас еще не было за все три года нашей дружбы.
— Володька, а что ты думаешь делать после училища? Только работать? — спросил я.
— Конечно, а чего еще? Учиться больше не хочу. Заработок будет приличный, куплю мотоцикл. Буду ездить на рыбалку. Надо хоть пожить, а то все зубри да зубри. Я вот, может, только рабочий разряд подниму. Нужно получить самый высший. Тогда все в порядке. А что толку учиться? Инженеры-то, вон, меньше получают, чем работяги.
— Меньше-то меньше… — согласился я. — Но знаешь…
— А ты что, куда-нибудь в академию решил податься?
— Зачем в академию? Я тоже сначала поработаю. А там видно будет. Вот если со стихами пойдет…
— Слушай, Лёпа, я давно хотел тебя спросить, а не мура ли все это?
— О чем ты?
— Да вот то, что ты пишешь и рассчитываешь на что-то.
— Ну, знаешь, Володька, ты это напрасно. Я, может, и не поэт, но все это не мура, без этого мне теперь никак не прожить. Ты даже не представляешь, как мне было бы скучно без стихов, без книг, без моих друзей из литкружка. Раньше я не знал, что мне делать, когда я оставался один. Бывало мне так тошно, места не находил, а теперь, куда бы я ни попал, что бы со мной ни произошло — я не одинок. Я думаю, и мне интересно. Я фантазирую и сразу попадаю или в какое-нибудь другое время или в другой мир, где и люди, и дома, и деревья, и все-все — такое, да не совсем такое…
— Но это же неправда, — сказал Володька.
— Ну и что? Пусть не совсем правда. Вот сколько уж мы ходили с тобой по этой улице. До того знаем каждый дом, что даже скучно. Ничего в этой улице нет особенного, и это правда. А вот разговор такой у нас впервые. И теперь улицу эту я вижу по-другому. Я волнуюсь, думаю и чувствую не как всегда. Все скучные наши вышагивания я позабуду, а вот как мы идем сегодня — никогда. И это тоже правда, но уже такая, какая бывает редко, как в стихах. Когда я их пишу или только задумываю, мне кажется, что все-все впервые, и все так волнует, как будто первый раз целуюсь.
— Откуда ты знаешь, ты ведь не целовался, — улыбнулся Володька. Кажется, он и сказал это, чтобы только улыбнуться мне.
— И ты знаешь, Володька, — продолжал я с горячностью, — когда я фантазирую или сочиняю стихи, ко мне приходит такое чувство, будто я хорошо, по-доброму знаком со всеми людьми и даже со всей природой, даже с асфальтом, по которому мы идем. И тогда я ничего не боюсь. Эх, Володька, хватило бы только этого у меня на всю жизнь.
Я недавно написал одно стихотворение, оно как раз к разговору, хочешь — прочту? Вот послушай:
Строили дети домик из глины:Будет дворцом он высоким и длинным.Если получше домик наладить,Можно в нем стены пошоколадить.Делали мальчики луки из ивы:Были те луки крепки, красивы.Лес заполнялся Миклухо-Маклаями,Лес улюлюкал, насвистывал, лаял.Озеро вдруг покрывалось Колумбами,Прятались львы за цветочными клумбами.Небо спускалось до самой земли,Звездные камни валялись в пыли…
Володька хотел что-то сказать, но промычал неопределенно и вдруг спросил с горячностью:
— Тебе никогда-никогда не бывает скучно?
— Бывает, конечно. Только не очень часто.
— А что делаешь ты, когда тебе все-таки скучно?
— К друзьям иду или начинаю читать книгу. А ты?
— Знаешь, Лёпа, от книг черепушка болит. Я их читаю только перед сном. Не хочешь, да заснешь. А насчет друзей — ты ко мне, да я к тебе, вот и все друзья.
— А Кузя?
— Какой он мне друг! Разве что боксом заниматься.
Я посмотрел на Володьку. У него никогда не бывало таких грустных глаз и такой растерянности на лице. Только теперь я стал понимать — мы ведь прощаемся. Последние дни. Что будет дальше — неизвестно. Оказывается, какая бы ни была большая у нас группа и сколько бы ни было во всем училище ребят, Володька был всегда только моим другом, никто ему больше не был нужен. Почти никогда мы не разговаривали с ним всерьез, как сегодня, наших коротких полушутливых перемолвок бывало достаточно, чтобы хорошо понимать друг друга, подбадривать, если надо, быть вместе сутками и не скучать. Вместе нам все было нипочем: длинные дождливые вечера в колхозе, когда убирали картошку, толкотня в трамвае, компании незнакомых мальчишек — вместе нам было и уютно, и запросто, и надежно. И вот, оказывается, за три года у меня появились Дед, Андрей, весь наш кружок, Люба, а у Володьки никого, кроме меня. Я почувствовал себя виноватым.
