— На этой барахолке можно тысячи огребать. Слушай, Лёпа, мы ведь слесари. Давай делать гвозди. Приспособление, гвоздодел, я беру на себя, у меня это получится лучше. А ты будешь доставать проволоку. Ее полно на свалках. Хорошие строительные гвозди знаешь как ценятся — нарасхват!
Чуть ли не весь день мы рассуждали о производстве гвоздей, маленьких и больших, о невероятных выручках. Голова кружилась от надежд и планов. Мечтали, пока не надоело.
Я вспомнил обо всем этом, когда замполит расхваливал меня и Володьку. Мастер поддакивал ему. Наши невероятные успехи должны были устыдить Гуся и стать примером для Сереги. «Ладно уж, — подумал я, — вообще-то у нас все нормально».
Послышался громкий и резкий звонок — на линейку.
— Орлы, строиться, — скомандовал замполит, и мы все вместе вышли в коридор.
— А он как же? — спросил Володька, показывая на Сергея.
— Пусть несет документы. Приходи, паренек, через недельку-другую, захвати документы. Через три года станешь настоящим рабочим.
Замполит и мастер быстро пошли по коридору к тому месту, где первогодки уже встали в строй. Мы с Володькой решили проводить Серегу до дверей. Он понравился нам. Спокойный, скромный. Жалко было, что все получилось наспех, хотелось приободрить Серегу. Володька сказал:
— Ты не дрейфь.
— Главное — начать да кончить, — пошутил я.
— А вас тут кормят? — спросил Сергей смущенно.
— Порядок, сыты, — сказал Володька. — И одежда нормальная. И учителя такие, что не только здесь — в техникумах преподают. Дело знать будешь, это уж точно.
— А на кого учиться? На фрезеровщика или на токаря?
— Да ты что! Лучше слесаря специальности нет! — выкрикнул из-за моей спины откуда-то взявшийся Иван Колесников. — Слесарь — как бог! На заводе устроишься, где хочешь. И в деревне житуха. Трактора ремонтировать, замки чинить, нам все нипочем.
— Да не треплись ты, Иван, — сказал Володька. — Пусть парень выбирает. К чему душа лежит.
— А к чему у тебя душа лежит? — спросил Иван, положив руку Сереге на плечо.
— Еще не знаю, — сказал Сергей.
Мы спускались по лестнице. Навстречу шли Дьячков и Завьялов.
— Пацаны, тут посоветоваться надо! — крикнул им Иван Колесников.
— А что такое? — спросил Ковальчук.
— Да вот, парень профессию выбирает.
— Пусть идет в слесари, — сказал Дьячков уверенно.
— Конечно, в слесари, — поддержал Завьялов. — С таким ростом, как у тебя, к станку становиться не советую.
— Это почему? — удивился Володька.
— Карапет, — усмехнулся Завьялов. — Много подставок потребуется.
— Эй, мальчики, на линейку! — услышали мы строгий окрик мастера. Мы стали прощаться с Сергеем. Каждый пожал ему руку.
— Придешь? — спросил Володька.
— Не знаю, подумать надо, — сказал Сергей солидно, по-взрослому. — Мне нужно, где побыстрее обучают. У нас мать мало зарабатывает, а еще есть маленькая сестренка.
— Ну, тогда смотри сам, — сказал я, еще раз пожал Сереге руку, и мы расстались. Сергей пошел к выходу медленно, понуро, придерживая пальцами слишком длинные рукава пиджака.
* * *
Наша группа обычно выстраивалась недалеко от выхода. Место считалось удачным, опоздавшие легко могли примазаться к строю, а те, кто спешил уйти, всегда могли, как говорится, смыться под шумок.
Сегодня группы строились охотно. Третьекурсники ждали торжественных речей директора и замполита, а ученикам первого года не терпелось узнать, что их ждет в недалеком будущем. Все группы: фрезеровщики, токари, слесари — стали в три ряда, лицом к окнам.
— Орлы, пошевеливайтесь, — прокричал замполит, прохаживаясь перед нами. — И чтобы грудь колесом, пятки вместе, носки врозь!
Лазарь Семенович служил на корабле, ему хотелось, чтобы все у нас было по-военному, по струночке, как он любил говорить. Замполит ходил в синем кителе, ярко блестели пуговицы, они всегда были доверху застегнуты, и только летом, в жару, расстегивались два крючка на стоячем воротнике его форменной одежды.
— Строй! Равняйсь! Смирно! Равнение на середину!
Дежурный мастер Иван Петрович Соколов, хромой и сумрачный мужчина, быстро зашагал, припадая на правую ногу, к замполиту. Тот стоял по стойке «смирно», как, должно быть, и подобает офицеру, но большой живот заметно портил дело.
— Товарищ замполит, — начал свой рапорт Иван Петрович, — группы училища в полном составе на торжественную линейку построены. Дежурный мастер Соколов.
— Здравствуйте, товарищи учащиеся! — зычно прокричал замполит.
В ответ мы все разом выкрикнули приветствие.
— Старостам групп отдать рапорт, — скомандовал замполит.
Старосты по очереди начали выходить на середину коридора и громко сообщать, сколько в группе человек, кто на месте, кого нет и по какой причине. Все, как обычно, как три года подряд. Но сегодня как будто громче звучат голоса рапортующих, а замполит торжественнее и внимательнее слушает их.
Самым смелым и горластым всегда был староста нашей группы, Ковальчук. Уж рапортует, так рапортует. Как будто бы за ним не двадцать семь человек, а целое войско. Не хочешь, да подтянешься. Ковальчук вышел из строя четким твердым шагом. «В последний раз он так выходит», — подумал я. Должно быть, надолго мне запомнятся его громкий голос и командирские манеры во время утренних линеек. По его приказу «смирно!» я обычно подтягивался, прижимал руки вдоль тела, приподнимал голову и не думал больше ни о чем; я охотно поддавался повиновению и уже был не сам по себе, а как все.
Долго так стоять удавалось редко. Я замечал перед собой забавный вихор на макушке коротыша Колесникова, давно не утюженные, вздутые на коленях брюки Губаревского. Широко, по-медвежьи растопырив локти, стоял наш комсогрупорг и штангист Дьячков. Я медленно опускал плечи, поворачивая голову, расслаблял мышцы ног, ко мне возвращалась легкость и свобода. Я видел уже не только то, что прямо передо мной — головы и спины, я замечал и то, что справа, и то, что слева, весь длинный коридор, в котором стояли (оказывается, тоже свободно, как я) почти триста человек, а перед всеми нами ярко светились в солнечное утро квадраты окон. Их было много.
За окнами росли деревья. Растопыренные ветви были неподвижны — крутой ветер никогда не залетал в глубину двора. Покачивались только маленькие жесткие листья старых тополей. Они покачивались каждый день и каждый год. Нарождались ранней весной, должно быть, ночью, потому что сколько бы я ни следил за клейкими почками, обязательно в какое-нибудь утро заставал уже развернутые зеленые флажки. И все ярче горячее солнце слепило нам глаза, когда мы стояли в строю по утрам, и все темнее, мрачнее становилась наша слесарная мастерская с мутными стеклами в первом этаже, и все меньше шли на ум уроки, все охотнее мы убегали куда-нибудь на солнцепек, погреться, повозиться и потолкать друг друга: в эту пору оказывалось, что листья тополей потемнели, повзрослели и легкий ветер покачивает их на тонких черенках.
А потом я переставал их замечать. Мы занимались своим будничным делом, листья своим. И так до осени, пока не приходило им время, качнувшись в последний раз, кувыркнуться вниз и упасть на серый потрескавшийся асфальт нашего захламленного всяким металлическим старьем двора.
Ну вот и приняты все рапорты, замполит скомандовал: «Вольно!». Начал речь.
— Сегодня у нас большой праздник. Мы хорошо поработали, товарищи, и теперь плоды упорного труда преподносим Родине. Служите ей честно, отдавайте все силы на благо нашего социалистического отечества. Будьте примером в труде. Докажите, что вы мастера своего дела, что не зря учились три года. Ведь вы — наша гордость, наша сила. Вы — наше будущее. Крепите трудовую дисциплину. Перевыполняйте нормы.
— Теперь он завелся на полчаса, — хмыкнул Завьялов.
Замполит говорил горячо, вспоминал и хорошее, и плохое, упомянул даже о Гуськове, а закончил так:
— Но это, конечно, отдельные недостатки, товарищи. О них говорить нужно, но не они, конечно, главное в нашей жизни. Вы, товарищи, находитесь накануне знаменательных дней, накануне большой жизни. Счастливого вам пути, дорогие наши выпускники.
Захлопали в ладоши мастера, ребята и директор училища — маленький, щуплый старичок с добрыми жалостливыми глазами. Он вовсе не был похож на самого главного нашего начальника. Мы его редко видели. Я даже не мог вспомнить, кто из нашей группы хоть раз был вызван к нему для разноса. Директор разговаривал тихим голосом, и в его кабинете была странная, непривычная для училища тишина. Когда я однажды зашел туда, то очень удивился этому покою. Удивили меня и большие дубовые шкафы вдоль стен, и высокие часы с тяжелыми гирями, и кожаный диван, и глубокие кресла, и массивная бронзовая чернильница на огромном столе, за которым директор, казалось, не сидел, а прятался.
