Как-то поздно вечером к ней в комнату вошла Элеанор.
— Дорогая, что бы ты сказала, если бы я вернулась к твоему отцу?
— Но зачем, мама?
— Ну а как ты думаешь, простофиля? — Элеанор подогнула под себя маленькую ножку, усевшись в ногах кровати Рейн. — Я была так ужасно молода, когда мы поженились, — только что со школьной скамьи. Эд уже был достаточно взрослым, ему хотелось осесть и создать семью. Ведь всю жизнь он находился под пятой у Мортимера, бедняжка. — Она театрально вздохнула, и Рейн начала быстро размышлять, можно ли ей довериться. Но, прежде чем она пришла к какому-то выводу, мать продолжила: — Конечно, мы пытались. Ну, то есть двенадцать лет мы пытались. Когда ты родилась, Эд купил для нас дом в долине, который его вполне устраивал, но не меня. Он был просто счастлив сбежать от назойливого старикашки, но я там скучала до смерти. И потом, Мортимер контролировал все расходы. Эду остался небольшой капитал от отца, но, конечно, ни о какой роскоши тут не приходилось и думать. По крайней мере, такой, какой мне хотелось. Я ведь у родителей единственный ребенок, ты же знаешь, и я была ужасно испорченным ребенком, и этот мерзкий старикан… ну да, я знаю, о мертвых плохо не говорят, но, дорогая, ты даже не представляешь, как он мог управлять людьми.
Рейн горько улыбнулась. Бедный дядюшка Мортимер — он не оставил после себя почитателей.
— Мне кажется, мы с Эдом ужились бы, если бы Мортимер не вмешивался, — продолжала Элеанор. — Он прекрасно знал, как лучше воспользоваться слабостями других, а я уже сказала, что была испорченной — и до сих пор, наверное, осталась такой, но мне кажется, я, наконец, начинаю взрослеть. Твой отец, моя дорогая, слишком мягок, и это ему же во вред. Он нуждается во мне.
Рейн вздохнула, сожалея, что не находит в себе особенно теплых чувств к родителям. Все, что она чувствовала, кроме слабых признаков ностальгии, было огромное облегчение, что в ней никто не нуждался, но это сопровождалось чувством вины. Она была вольна распоряжаться своим будущим как хотела.
— Наверное, мы обе выросли, мама, — заметила Рейн. Необходимость довериться пропала. Что бы ни случилось отныне, она сможет с этим справиться сама.
На следующий день Рейн снова упаковала чемоданы. Да она их полностью и не распаковывала. По дороге в международный аэропорт она вполуха слушала болтовню Элеанор о том, как та планирует перестроить высокий угрюмый дом, застлать полы из мореного дуба светлым ковровым покрытием, снять коричневые бархатные портьеры с дверей в виде арки и заменить всю устаревшую сантехнику.
Слова Элеанор почти не доходили до сознания Рейн: в глубине души она обращалась с посланием за три тысячи миль отсюда.
Он ее ждал. Она боялась надеяться и одновременно была почему-то уверена, что он будет там.
— О, Сайлас!
Он оттеснил ее от двух моряков, которые шли рядом, повел через толпу пассажиров, обхватил ее руками, вновь и вновь шепча ее имя. Он держал ее так крепко, будто не надеялся увидеть снова.
Но он ее не поцеловал. Его глаза горели почти лихорадочно, пока он внимательно изучал каждый дюйм ее тела, заметив, что она потеряла несколько фунтов. О еде она думала меньше всего, и легкий загар, который она успела приобрести, исчез, вернув ее лицу бледность горожанки.
— Чемоданы? — спросил он резко, не отпуская ее руки, пока они шли к багажному отделению.
— Четыре. Мне пришлось доплачивать.
— У тебя же раньше было только два.
— Я привезла все свои вещи, но, Сайлас, если…
— Потом, — сказал он. О Боже, если он не поспешит, и они не выберутся отсюда побыстрее, их обоих арестуют.
— Я на машине — если ты проголодалась, мы можем пообедать и все равно до полуночи успеем домой.
— А тебе хочется есть? — дрожащим голоском спросила она, заметив, что толпа почему-то расступается перед ним. Хотя и в отставке, он сохранял прежнюю властность.
Он бросил на нее взгляд, говоривший о многом. Рейн почувствовала, как кровь прилила к щекам, когда она подумала, догадываются ли все окружающие, что у них у обоих на уме.
— Если ты не будешь очень возражать, я бы предпочла, чтобы обед приготовил ты, — сказала Рейн вскоре, когда они уже выехали из аэропорта и направлялись к югу.
— Ну, надо же, у меня как раз завалялась пара бифштексов.
Он ухмыльнулся и взял ее руку, лежавшую на коленях.
— Semper Paratus, — пробормотал он. — Всегда готов. Без перчаток?
— Ранки на руках зажили. А зачем? — поддразнила она. — Что, у нас сегодня официальный обед?
— Я думал не об обеде.
Странно оробев, Рейн весь следующий час рассказывала ему о своей поездке, о неожиданном появлении матери и о решении родителей жить вместе.
— Полагаю, им придется обойтись без церковного благословения. Мама боится, что ее дутый граф потребует алименты, если она подаст на развод. Так что я не знаю, кто я теперь. Вероятно, незаконнорожденный ребенок.
— Если тебя это беспокоит, то мне пришло на ум замечательное решение. Напомни мне об этом, Рейн…
— Да?
— Потом, — пробормотал Сайлас, не отрывая глаз от дороги и держа руки на руле.
Шорох шин по теплому асфальту аккомпанировал тихому рокоту хорошо налаженного двигателя, пока он составлял в уме фразы. Рейн, я тебя люблю. Выходи за меня замуж. Рейн, я не могу тебе многого предложить, но…
— Дела в галерее идут довольно хорошо, — сказал он. — Я купил Билли калькулятор и показал, как высчитывать налог на продажи, но что касается ее вкуса…
Ответный смех Рейн прозвучал неестественно.
— Я знаю, вкус у нее не ахти какой, зато на нее можно надеяться.
— И все же хорошо, что ты вернулась. — И это не выражало всех переполнявших его чувств.
— Хорошо быть здесь, — пробормотала она, следя за тем, как свет фар смешивается с блеском последних лучей заходящего солнца. Поцелуй меня, Сайлас, пожалуйста, поцелуй меня, а не то я сейчас умру.
И уже совсем изнемогая, сказала:
— Ты не очень обидишься, если я немного вздремну? В последнее время у меня день и ночь перепутались.
Сайлас сбавил скорость, чтобы не тревожить ее. Он водил машину так же умело, как делал большинство вещей — кроме, возможно, устройства личной жизни. Всю неделю он ругал себя за то, что отпустил ее, не потребовав какой-нибудь гарантии.
Слабый запах ее духов еще больше возбудил его. Что они ему напомнили тогда, в первый вечер? Цветы, умытые дождем цветы. Такие же сладкие, нежные и неуловимые, как она.
Твоя неуловимость, маленькая моя любовь, скоро останется в прошлом, поклялся он себе, въезжая на мост через залив Орегон. К западу слабые штрихи золота еще касались блестящего горизонта Памлико, а над Атлантикой на востоке уже серебрился узкий серп луны. Он повернулся, чтобы показать ей прекрасную панораму, и, увидев ее, свернувшуюся клубочком во сне, нежно улыбнулся. При первой же возможности он разбудит Рейн, а не то у нее будет растяжение шеи. С ее-то везением она может проходить с фиксирующей повязкой весь медовый месяц.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
