— Как долго продержится еще мир? Когда разразится (если она вообще разразится) опасность? Откуда она придет (если она вообще придет)? Будет ли непосредственной или косвенной? Почему? Зачем? Мы — маленькая мирная страна, но дела идут у нас кое-как. Кое-как, безусловно, — но в какой мере кое-как?
Если оглядеться в салоне у Рикки Тедеско, взгляд непременно упадет на мраморный буфет в духе югендстиля со склоняющимися друг к дружке стилизованными лилиями орнамента и летящим над лилиями косяком диких гусей, инкрустированных перламутром в стенке черного дерева, — дикие гуси исчезают в воображаемых небесах, — китайская, строго говоря, сцена, стихотворение Ли Бо или Ду Фу, только выложенное перламутром по черному дереву, вещичка с настроением, а почему бы и нет? Да, но с какой стати эту вещичку упоминать? Или высокопарные орнаменты югендстиля — такая уж неслыханная редкость на крупнобуржуазных виллах в Пётцляйнсдорфе (строго говоря, вилла Тедеско относится уже к другому пригороду, к Дёблингу, однако мы не станем воспринимать географические границы чересчур буквально)?
Медленно улетающий косяк диких гусей, инкрустированный перламутром, — разве в наши беспокойные времена он не способен хоть малость утешить смятенную душу, смятенную гражданской войной в Испании и наращиванием военного потенциала, осуществляемым ефрейтором А. Г., пережившим тяжелое отравление люизитом в 1918 году? Полет диких гусей и полет мысли; китайский император сочиняет стихи, восседая в боевом шатре; он любуется первыми хлопьями снега, оседающими на черные гривы коротконогих, но полных сил боевых лошадок; он еще до завтрака отдал распоряжение обезглавить в соседней провинции пару дюжин нерадивых чиновников, а после завтрака смотрит на тянущийся по небу в южную сторону косяк диких гусей, размышляет о далекой возлюбленной и велит подать себе черную тушь и кисточки и каллиграфическими иероглифами выводит на императорской рисовой бумаге стихотворение о диких гусях, улетающих на юг, и с императорским гонцом, который заодно кладет в сумку и упомянутый указ о казни чиновников, отправляет его далекой возлюбленной — былое время, славное время…
Не об этом ли размышляет и месье Аристид Лапине, банкир, специалист по межвалютным операциям, а в свободное время — переводчик немецкой поэзии на французский? В салоне у Рикки Тедеско он нынче вечером почетный гость. Он стоит, затянутый во фрак, возле мраморного буфета и вместо крашеных яиц, розового бараньего языка, русского мясного салата, ванильного ликера и ликера с фисташками, бутылок шампанского, белого и красного столового вина пожирает глазами диких гусей, инкрустированных перламутром, предаваясь свободному полету мысли. Да и откуда было знать китайскому императору о ходе событий в приальпийской части Австрии после всемирного экономического кризиса, после насильственного затыкания ртов раскричавшимся было социалистам с Новой и Новейшей Звезды? Шмёльцер побывал в инфильтрационном лагере для политических противников режима, Сосед, которого успели выкинуть из парламента, сидел с ним рядом на одних и тех же нарах, и жалкую тюремную похлебку они выуживали деревянными ложками из общей миски. Так вот старые друзья снова свиделись, обнялись и произнесли заветное приветствие: «Дружба!»; наконец у них нашлось свободное время, чтобы потолковать о том, как зарождалось рабочее движение. А помнишь, как мы продали последнюю «кирпичную марку» на строительство Новой Звезды, помнишь, какой праздник мы устроили? В память об этом празднике они едят подгоревшую картошку из тюремной миски, подгоревшую рисовую кашу — и все из той же миски; господа политические противники сервировали им такую трапезу в порядке тайной вечери и не позабыли произнести «Аминь!» с тем, чтобы обеспечить своего рода последним причастием, навеки насыщающей облаткой истинной веры людей, умирающих политически (а часть из них — не только политически, но и телесно). Тогда как спасением для господ политических противников стали вовсе не лилии, как в известном стихотворении Гете, а господа вроде месье Аристида Лапине и конкретно сам он, прибывший в Вену по поручению французского правительства, чтобы оговорить условия единственно спасительного займа и, возможно, кое-что еще: договор о координации действий, военную помощь, поставку вооружения, — да мало ли что, мало ли чего могут хотеть, мало ли на что могут надеяться политики!
Однако откуда было знать китайскому императору о ходе событий в приальпийской Австрии после всемирного экономического кризиса? Рикки Тедеско держит все же в первую очередь художественный, литературный и музыкальный салон, пусть, возможно, и лучший во всей Вене, как она имеет обыкновение шутливо пояснять.
— Дорогой Аристид Лапине, — говорит Рикки, беря его под руку. — Нынче вечером вы позабудете о ставке подоходного налога, потому что вы попали в ставку верховного командования изящными искусствами. Вы пойдете в ногу с нами, а мы идем, как живем, — на широкую ногу, потому что только так можно обеспечить расцвет и правильное восприятие изящных искусств!
И тут же, обращаясь к остальным гостям, она поясняет: мы приветствуем месье Лапине как лучшего переводчика поэзии Гете на язык Расина, Паскаля и Вольтера.
Общие рукоплескания, ропот одобрения, Аристид Лапине позволяет Рикки наполнить себе тарелку яйцами под майонезом и налить легкого «фослауэрского». Теперь он вправе снять с себя образ банкира, как пиджак, и надеть взамен образ переводчика Гете, его наперебой знакомят с гостями салона.
Доктор Липман со своими постоянными спутниками, компанией психоаналитиков с «дикарского праздника» Рикки на Грундльзее, в ее городском салоне не показываются. Сейчас все они заняты какими-то в политическом смысле темными делами. И помочь им по старой дружбе можно, лишь абсолютно замолчав о них, занавесив все их существование покровом абсолютной тайны, и Рикки Тедеско абсолютно права, именно так и поступая. Абсолютно права, как и все остальные, кто поступает точно так же, оставляя их не только нынешним вечером, но и вообще во мраке полностью подпольного существования. Да они бы, строго говоря, только испортили настроение остальным, потребовав, например, исполнить «Просветленную ночь» Шёнберга, а вовсе не шубертовский квинтет «Форели». Умертвили бы здешний дух приглушенного оптимизма доверительными известиями от своих коллег, уже удалившихся в эмиграцию, одним словом, занялись бы всякими леворадикальными глупостями и безобразиями; перебили бы, скажем, прославленного театрального импресарио Александра Монти, обратившегося к месье Лапине, направляющемуся в музыкальный салон, с нижеследующими словами:
— Мы приветствуем вас в нашей альпийской стране как доверенное лицо и как представителя Лиги наций, которая поймет и обеспечит желание маленького народа оставаться свободным, уповая на помощь великих держав… Музыка нашей страны, вино нашей страны между севером и югом — насладитесь сегодня вместе с нами и тем, и другим. Ваше здоровье!
Монти поднимает бокал, Лапине милостиво кивает, оба выпивают по доброму глотку легкого вина. Рука об руку идут они дальше, пересекают разделительную линию между гостиной и музыкальным салоном, проходят сквозь высокие двухстворчатые стеклянные двери. Орнамент с дикими гусями отражается и в дверном стекле, возникают прозрачные гуси, освещенные источниками света из обеих примыкающих комнат, — двойной эффект волшебного фонаря, — летите, птички, летите!
Лапине и Монти занимают в музыкальном салоне места в самом первом ряду, еще раз поднимают бокалы, оглядываются по сторонам и обнаруживают, что домашний концерт еще и не думает начинаться. Остальные гости подтягиваются в салон неторопливо, они стоят группками, о чем-то беседуя, — гроздья салонных людей, выжимающих друг друга на предмет все той же информации: долго ли еще продлится мир, близится ли опасность, да и наличествует ли она вообще, а если близится, то откуда, непосредственная или косвенная, в чем она заключается, почему и зачем и как? Маленькая мирная страна. Завтра, завтра, не сегодня, — да и откуда знать китайскому императору, что будет с нами завтра, он и вообще-то ровным счетом ничего не знает!
Ли Бо и Ду Фу в поэтическом переложении переводчика-энтузиаста Аристида Лапине. Косяки диких гусей над далекой Монголией, над далеким Тибетом — Тибет как-никак тоже горная страна!
Монти и Лапине осматриваются в музыкальном салоне с его замечательно красивыми пропорциями. Тоже югендстиль, конечно, но орнамент здесь лишь самый минимальный. Здесь на орнамент можно и вовсе не обращать внимания, сказал однажды Бруно Фришхерц и, ухмыльнувшись, добавил: конечно, если посмотришь не слишком внимательно, а все дело тут в идеальных пропорциях пространственного куба. После чего он получил возможность произнести панегирик создателю виллы Тедеско, который, на его взгляд, был величайшим архитектором двадцатого столетия. Дом воздвигнут из сплошных кубов, — как на лекции, поясняет Фришхерц, — ни одна из поверхностей не замаскирована, каждая демонстрирует себя как простое слово, лишенное налета двусмысленности, а в целом возникает синтаксическая конструкция, воздвигнутая из простых и одинаково достойных слов. А устами этой безупречной синтаксической конструкции глаголет дух, витающий здесь с момента реализации замысла — и на веки вечные. Все это производит впечатление истинного шедевра, непревзойденного образца на все времена. После этого экскурса, посвященного памяти Фришхерца, сюда нынче вечером не приглашенного, — художника, абсолютно аполитичного, но все равно так или иначе связанного с леворадикальными кругами, — может начаться концерт, самое время, и начнется он Шубертом (Опус № 327).
