Яшка вздрогнул: что-то знакомое и страшное было в лице этого человека. Он напряг память, и его словно ошпарило кипятком: «Сова… полковник… поджог»… Оцепенение сразу прошло. Он не взял с собой оружие, когда ложился спать, и сейчас лихорадочно соображал, что же делать.
Лаз на печь был рядом с дверями, выходящими в сени. Тихо освободился Яшка из-под горячего тулупа, в одной рубашке и трусиках сполз под полати, в густую и мрачную темень. Потом попробовал бесшумно открыть дверь, но она не подалась. Он налег на нее плечом, и дверь, скрипнув, открылась. Видимо, этот скрип услышали и бандиты. Двое из них бросились к дверям. Выбежав в сени, Яшка нырнул в узкую дверь, ведущую в хлев. В темноте провалился в остро пахнущую навозную жижу и, хлюпая по ней, побежал туда, где стояли кони.
Рыжий встретил его тихим ржанием. Яшка быстро нащупал и отвязал поводок уздечки, отталкивая морду Рыжего; мерин норовил ткнуть его в лицо своими бархатными губами.
Двери хлева были отворены. Яшка вскочил на теплую спину коня и вылетел во двор.
— Рыжий, грабят, — шепнул он. Приученный старым хозяином, конь вздрогнул, прижал уши, и Яшка едва успел вцепиться ему в холку…
Сзади кто-то кричал, потом один за другим раздалось несколько выстрелов, но пули прошли стороной. «Скорей»… — мысленно торопил Яшка Рыжего. А тот и так уже храпел, пена летела у него с губ клочьями, попадая Яшке в лицо. Но он не замечал этого. Не чувствовал он и холодного ветра, который сначала пузырем надул на его спине рубашку и, усиленный бешеной скачкой, вырвал ее из трусиков: рубашка заполоскала, захлопала по ветру.
Подлетев к избе, где остановился отряд, Курбатов на скаку спрыгнул с коня, больно стукнувшись о землю босыми пятками, рывком отворил двери.
— Скорей!.. Комиссар…
Он выкрикнул это каким-то чужим, осипшим от ветра голосом. Вначале никто не мог понять его несвязный, сбивчивый говор.
Но еще не дослушав, Чугунов первый схватил карабин и выскочил во двор; за ним выбежали и другие.
Кони стояли оседланные. Чугунов крикнул Яшке: «Оставайся здесь», но Яшка скользя голой ногой по мокрому, остро пахнущему потом крупу Рыжего, тяжело залез на него и тронул уздечку. Рыжий, медленно раздувая бока, нехотя пошел по дороге; в галоп его уже нельзя было пустить…
Когда Курбатов добрался до деревни, стрельба уже стихла. Как потом рассказывали Яшке, бандиты бросились бежать не по дороге, а завернули за хлев, скрылись за овином и побежали по тропке к лесу. Но в этом месте Чугунов не поставил отрядников; никто не знал, что там есть тропа, а по болоту — рассчитывал Чугунов — далеко не убежишь. Бандиты убежали, исчез и «сова».
Комиссар Рыбин лежал на полу; он был без сознания. Лица не было видно: вместо лица было какое-то сплошное кровавое месиво. На груди багровела вырезанная пятиконечная звезда, а на ней блестели, переливаясь огнями, как рубин, красные от крови кристаллы крупной соли.
Однако комиссар жил. Сердце его слабо, но билось. Боец, лежавший на полу, был уже мертв. Ему распороли живот и туда насыпали рожь. Сверху была положена записка: «Он выполнил продразверстку».
11. Не у дел
В Печаткино отряд вернулся с хлебом. В тот же день Чугунов отчитывался на бюро партячейки; почему-то на бюро пригласили и Яшку; он не успел даже вымыться и сходить в клуб, к Кияту и к Клаве. Алешин, сидевший рядом с ним, только хитровато подмигивал и посмеивался про себя.
Когда Чугунов коротко рассказал о стычке с бандитами, Яшка перебил его:
— Одного-то из них я знаю… Полковник… Ну, тот, что с Ермашевым.
Громов, что-то чиркая карандашом на листке бумажки, кивнул.
— Да, полковник Базылев… Мы его с восемнадцатого года ищем.
Дальше Яшка почти не слушал Чугунова: ему не терпелось скорее уйти и все-таки сначала забежать к Алешиным, а уже потом в клуб. Чугунов говорил медленно, словно вытягивая из себя слова, — о том, что хлеба еще по деревнях у кулаков закопано в ямах бог весть сколько.
— Мы только так, по сусекам поскребли, — сознался он. — Крепко запрятали хлеб…
Он по привычке выругался, и Булгаков, сам яростный ругатель, постучал карандашом по столу.
— Ближе к делу, товарищ Чугунов.
Все заулыбались, а Чугунов, еще раз — уже удивленно ругнувшись, сказал: «Извините».
На бюро проголосовали — деятельность отряда одобрить, всем бойцам вынести благодарность. Алешин, встав, хлопнул Яшку по спине:
— Ну, теперь небось к ребятам побежишь, секретарь? А тебя уже переизбрали.
— Как переизбрали? — не понял Яшка.
— А так вот. Долго отсутствовал, а надо кому-то работать… Выходит, не секретарь ты уже… Да не расстраивайся, Курбатов, мы тут… Словом, Булгаков, растолкуй ему.
— Пусть станцует сперва, — потребовал Булгаков. — Русскую, с присядкой.
Яшка слушал и не верил. По рекомендации бюро ячейки Курбатова заочно выбрали делегатом на губернский съезд комсомола, а Данилов будет рекомендовать его делегатом на Третий Всероссийский съезд… По предложению Булгакова, его направляют в Архангельск, на военные курсы политруков. Значит, сначала на съезд, потом в Архангельск, не заезжая домой… Булгаков хлопнул его по спине и, рассмеявшись, пошутил:
— Дай-то бог, чтоб и меня с секретарей так же сняли.
Яшка вышел на улицу, еще ничего не соображая. Все полетело кувырком: и работа в организации, и масса дел, которые были намечены, — все это уже будут делать другие, хотя до отъезда еще несколько недель. Он хмуро поглядел на уходящего к заводу Булгакова: все это, конечно, очень почетно, но зачем женили, не спросив?..
— Кому дела сдавать? — крикнул вслед Булгакову Яшка.
Тот обернулся, и Курбатов увидел зеленые, смеющиеся глаза секретаря.
— Да ты никак не доволен, парень? Сдавай Кияту, дружку своему. А если не доволен — дурень в таком случае. Подумай лучше.
Яшка покраснел и отвернулся. Где-то в глубине души шевельнулась слабая еще, но печальная, быть может даже тревожная, мысль: «Уеду… А Клава?»
* * *
Сборы были недолгими. Вот только надо проститься с Клавой. Уже третий вечер они прощались и никак не могли проститься. Оба, молчаливые и понурые, крепко прижавшись друг к другу, бродили по тихим темным улицам рабочего поселка, останавливались, целовались, шли снова и снова останавливались.
Он несколько раз хотел сказать Клаве, чтобы она не встречалась с Троховым, но молчал. Глупая ревность, зачем омрачать последние часы. Наконец настал последний день и час, когда они подошли к алешинскому дому.
— Зайдем к нам. С папой и дедушкой простишься.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
