Дунаев хмуро глянул на подошедшего Боброва, молча протянул руку.
– Точно говорит?
– Правильно, – подтвердил Бобров. – Так подходит по севообороту.
Председатель с минуту молчал, а потом махнул рукой:
– Знаем, знаем. Только ты научись правильно указания понимать. Говорят, прежде чем командовать, сам умей подчиняться.
– Есть! – по-военному ответил Мишка, и Бобров усмехнулся про себя: «Ещё не хватает для полноты картины, чтобы он сапогами прищёлкнул».
Мишка сорвался с места, но Бобров успел преградить ему дорогу:
– Подожди, Михаил!
Теперь пришла очередь удивиться Дунаеву, он холодно сощурил глаза, голосом спокойным, но твёрдым, в котором зазвенел металл, сказал:
– Отпусти бригадира, Евгений Иванович!
Мишка оттолкнул агронома и, не оглядываясь, петляя, как заяц, побежал к агрегату. Было видно, как вздрагивала его широкая, обтянутая брезентовой курткой спина, будто он сильно испугался. А может быть, так и было, страх – существо противное, а что здесь назревал скандал, он своим заячьим нутром почувствовал сразу и предпочёл поскорее удалиться: подальше от царей – голова целей.
– Так что ты, Евгений Иванович, бригадира задерживал? – теперь голос у Дунаева осел, стал мягким, и тот властный, ледяной оттенок будто оттаял под ласковым апрельским солнцем. – Сомневаешься в моей команде?
– Не только сомневаюсь – категорически протестую.
– Почему?
– А разве непонятно?
– Разъясни, разъясни…
Холодный, с издёвкой тон этот, точно удар в челюсть, был жёстким, неотразимым, и Бобров понял, что ничего не надо объяснять Дунаеву, он всё знает сам и делает всё расчётливо. Но желание не доводить дело до скандала заставило взять себя в руки, и он заговорил медленно, с трудом выталкивая из себя слова:
– Объяснение будет коротким. Если мы засеем четвёртое поле, то бригада останется без паров и вся научно обоснованная система земледелия ещё на несколько лет нарушается. А самое главное – опять будем землю на износ использовать.
– Земля – не сапоги, её не износишь, – Дунаев тоже говорил медленно, специально растягивая слова, словно наносил удары.
– Ну вы же агроном, Егор Васильевич! И лучше меня знаете, какие нежелательные процессы идут сейчас в чернозёме нашего региона!
– Значит, Озяб Ивановича наслушался, товарищ Бобров?
И вдруг ошеломляюще грубым, жёстким тоном, всё сметающим, как шквал ветра, сказал:
– Мне прописные истины не нужны, Бобров. Сам отлично их знаю. Только кто коров колхозных будет кормить? И чем? Они в агротехнике слабо разбираются. Докучаева – Прянишникова не читали, а сено и фураж каждый день требуют. Ты ещё не знаешь, какие страсти-мордасти осенью разгораются, а я их предвижу, потому что не первый год на свете живу и председательствую. А будет всё как обычно. Безукладов секретарю райкома позвонит, а тот – мне, и одни слова: «Родине нужен хлеб!» Им не заикнёшься, что в колхозе тысяча двести бурёнок или про твою научно обоснованную систему земледелия…
– О ней Безукладов сам говорил на совещании в январе, – прервал этот жёсткий монолог Бобров.
– А ты поменьше слушай, что говорят! Наблюдай побольше, как поступают. Говорить можно многое, но что делать, если в области план продажи зерна трещит, как старый мешок! Тут, брат, не до разговоров! Выгребай последнее. А в таких колхозах, как наши соседи, при желании хлебушка не наскребёшь, как говорят, сухи лелюхи. Тогда куда обратятся? К Дунаеву! Чуешь, какой поворот! Вот и буду я между двух огней – с одной стороны первый секретарь райкома и вся его королевская рать, товарищ Безукладов, а с другой стороны – коровы наши осиновские. Как думаешь, коровки эту борьбу выдержат? Чёрта с два!
– Но ведь при хорошей обработке пары окупятся двойной прибавкой урожая! – запальчиво крикнул Бобров и смахнул крупные горошины пота, выступившие на лице.
– Журавль в небе, Бобров! – не раздумывая, ответил Дунаев. – Журавль в небе! А нам хоть маленькая крохотная синица в руке нужна! Кто меня два года держать будет, дожидаться, пока пары озолотят колхоз? Да мне завтра же на дверь покажут. Умные советы хорошо со стороны давать, Женя.
Последние слова Дунаев говорил миролюбиво, даже показалось Боброву – с оттенком грусти, с подчёркнутым желанием не дать спору разгореться. Но принять этот примиряющий тон, спокойно разойтись сейчас – значит взять и на себя долю вины перед вот этой многострадальной землёй, загнать вглубь собственную совесть, затолкать, как мешок под лавку. Может ли, должен ли идти Бобров на это? Он вспомнил Николая Спиридоновича, его растерянный, поблекший лик в первый день своей работы, усталые сдавленные плечи. Вот так и он будет сдавлен этим молохом судьбы.
– Нет, Егор Васильевич, – сказал он стылым, незнакомым для себя голосом, – я совет не со стороны даю. За эту землю и я ответственность несу.
– Что же ты предлагаешь?
– Отмените свою команду.
– Опоздал, Евгений Иванович, – опять подчёркнуто миролюбиво сказал Дунаев, – вон уже Михаил агрегат повернул…
– В таком случае я напишу докладную в правление колхоза, в партком…
– Ну и напиши, – теперь в голосе Дунаева слышались игривые, с издёвкой, нотки. – Напиши, Евгений Иванович. Соберёмся, обсудим, как говорят, покалякаем. Глядишь, после и поумнеем…
Противно заболело в груди, какой-то обжигающий ком возник под левой лопаткой, сдавил до боли. Он пошёл, старчески волоча ноги, к посадке, где призывно ржал Воронок. Делать на этом поле больше нечего. А может быть, и в колхозе тоже? И не докладные писать, а заявление? Но память выхватила из припорошенной временем пелены прикрытую простынёй долговязую фигуру отца на больничной койке, его бледное взмокшее лицо, поблекшие, слившиеся с подушкой волосы, и он глухо застонал. Разве отец не мог бы пройти мимо чужого, на первый взгляд, горя, пощадить себя? Не прошёл, потому что обострённое чувство долга перед правдой, перед человеческой совестью не позволило. Отступить – значит порвать нить в прошлое, такое далёкое, но родное и понятное, а без этой ниточки будет несказанно трудно в будущем.
Бобров с трудом взобрался в седло, тронул повод. Воронок, точно угадывая настроение седока, резко с места взял крупной наметью, и скачка эта по полевой дороге остудила грудь, притупила боль под лопаткой.
В Пастушьем логу увидел Бобров стайку школьников, издали напоминающих грачей на весенней пашне, и это тоже подействовало успокаивающе. Значит, Лариса слово своё держит.
Бобров натянул повод, сбил на шаг Воронка, подъехал к ребятишкам, возившимся с посадками, и как будто натолкнулся на мягкий взгляд Ларисы. Она, видимо, раньше заметила его, шла навстречу.
Бобров соскочил с лошади, протянул руку:
– Здравствуйте, Лариса Фёдоровна!
– Не могу руку подать, – засмеялась Лариса, показывая свои перемазанные землёй ладони, и чуть смущённо сказала: – Здравствуй, Женя!
Слова эти прерывистые показались такими ободряющими, что Бобров шаг замедлил, посмотрел на Ларису. Разрумянившаяся от работы, показалась она ему необычно красивой, наполненной радостью, и ему даже стало стыдно за себя, за свой подавленный, опустошённый вид.
Он внутренне собрался и разговор старался вести весело, непринуждённо, когда обходили они отроги Пастушьего. Да и работой школьников остался доволен Бобров: ровные рядки молодых дубков, тополей, берёз, как ниточки, протянулись поперёк подошвы. Он на миг представил, как года через два-три вцепятся когтистыми кореньями эти посадки в горло оврага, сдавят его прожорливую пасть, и на душе посветлело. Хоть одно доброе дело останется после него на этой земле. Как события дальше развернутся, трудно предположить. Может быть, и бросить работу придётся, если вот так будет помыкать им Дунаев. А посадка эта останется, как память…
– Ну, а с домом что? – спросила Лариса.
– Сейчас не до этого, – махнул рукой Бобров.
– Скромничаешь, – она засмеялась. – Недавно специально на твою улицу ходила. Начало есть. Не забудь на новоселье пригласить.
– Тебя вместе с Дунаевым?
– Можно и вместе, а лучше одну. – И она с каким-то вызовом посмотрела на Боброва.
Может быть, стоило поддержать этот игривый разговор, но молчаливый протест возник в душе, и он сказал, стараясь произнести слова холодно и равнодушно:
– Дожить надо до этого.
– Доживём, Женя, – сказала Лариса. – Так что не забудь пригласить…
Бобров умышленно не стал продолжать эту тему, попросил Ларису ещё три-четыре дня поработать на Гремячке и, вскочив в седло, поехал. Но прощальный взгляд, погрустневший, потухший, заставил оглянуться. Лариса стояла на взгорке, скорбная, как изваяние. Что-то с ней происходило, непонятное пока для Боброва.
В конце мая в кабинет Дунаева бесшумно, по-мышиному, зашёл Кузьмин, в дверях стащил потёртый кожаный картуз, пригладил редкие волосёнки на вспотевшей лысине. У председателя было хорошее настроение: только что закончили на заседании правления обсуждение докладной главного агронома. Доволен Дунаев, не поддержали колхозники строптивца, на смех подняли.
