— Я, дочка, твой отец и обязан тебе помочь в великом горе. Но плохой был бы я батька, если бы плакал вместе с тобой, — сказал Григорий Васильевич. — Только так я тебе должен помогать, как мать в этой книжке помогает своему сыну...
«Я должна помочь батьке и Доватору, — говорила себе Оксана. — Я ведь знаю, где немецкий штаб; надо немедленно сообщить, меня за этим и послали...» Но надо было и мать похоронить. Подумав, Оксана позвала Катю. Та дремала в углу предбанника, рядом с Петей.
— Что ты, Оксана? — спросила Катя. Она быстро поднялась, села рядом с Оксаной и обняла ее.
— Катя, надо завтра узнать, где батько мой, — тихо проговорила Оксана. — Ты — здешняя, тебе легше... А я должна сегодня ночью уйти к полковнику.
— А хоронить? — спросила Катя с дрожью в голосе. Жутко ей было оставаться одной.
— Это само собой, — отстраняясь от Кати, глухо проговорила Оксана.
— Как же мне узнать? Это трудно... Его, может, куда-нибудь увезли...
— Надо узнать, куда увезли! — решительно сказала Оксана. Ей казалось, что сейчас нет ничего невозможного.
— Но как я узнаю, как?
— Ты, Катька, тряпка! Боишься?
— Оксана!
— Ладно!.. Неси лопаты. Сейчас маму похороним. Я сама все сделаю...
— Значит, я тряпка? — Катя встала и бросилась к выходу. — Сейчас пойду — немку убью... Увидишь, какая я тряпка!
Оксана вскочила и поймала ее за руку.
— Никуда ты не пойдешь!
— Нет, пойду! — Катя свободной рукой достала из-за пазухи пистолет.
Оксана еще крепче сжала руку Кати.
— Пусти! — Катя пыталась оттолкнуть Оксану, но та была вдвое сильнее ее.
— Ну что вы кричите! — послышался из предбанника плаксивый голос Пети.
Девушки вздрогнули и притихли.
— Ничего, Петечка, спи, — ласково проговорила Оксана. Прикоснувшись к Катиной щеке губами, тихо добавила: — Прости меня, я тебя обидела... — Уронила голову на грудь Кати и зарыдала.
Взошла луна, залила бледным светом полукружие ночного неба. С запада ползли облака. Над лесом и полями вспыхивали красные и зеленые полосы, рассекая мрак августовской ночи.
Девушки рыли могилу и тихо перешептывались.
Харитину Петровну похоронили на берегу речушки, недалеко от бани.
На рассвете, попрощавшись с Катей, Оксана ушла в расположение полков Доватора — в леса Духовщины.
...Жена полковника Густава Штрумфа провела скверную ночь. Ей слышался в темноте таинственный шёпот, чудились крадущиеся бородатые казаки в мохнатых шапках, с широкими кинжалами. Ее охватывал ужас. Она прислушивалась к каждому звуку, к каждому шороху. Она знала, что в доме никто не спит, все куда-то исчезли с вечера. Наконец не вытерпела, — позвала караульного солдата и велела ему находиться в комнате. Однако солдат вежливо объяснил, что ему приказано стоять на посту не в комнате, а на дворе. Так она и проворочалась на мягкой Клавдиной постели почти без сна всю ночь, проклиная своего брата майора Круфта, соблазнявшего ее в письмах прелестями русского пейзажа и предстоящим триумфом — вступлением германских войск в Москву.
Утром Марфа Власьевна внесла в горницу кипящий, ярко начищенный самовар, тарелку вареных яиц и жареную курицу.
У Марфы Власьевны зародился нехитрый план: попросить генеральскую сродственницу за Клавдию. «Генерал должен знать, куда отправляют русских девушек, — размышляла Марфа Власьевна, — пусть хоть письмо разрешат послать... Она, немка-то, тоже женщина, может, и детей имеет. Должна понять материнское горе».
И Марфа Власьевна в простоте сердечной приступила к выполнению своего плана. Но пришел Вилли и помешал ей.
— Здравствуй, старенький бабушек! Как ви ухаживаль за фрау Хильда?
Немка, услышав голос Вилли, тотчас позвала его к себе. Денщик начал было любезное приветствие, но она оборвала его и, показав пальцем на курицу, резко сказала:
— Это я есть не буду! Они могут отравить!.. Они уходили ночью. Наверное, в лес, к партизанам,
— О-о! — воскликнул Вилли.
— Вернулись только утром...
— О-о!
— Ваш часовой болван!.. Принесите мне завтрак с кухни генерала! — Хильда легла на кровать и устало закрыла глаза. Вилли на цыпочках вышел в переднюю комнату. Он строго спросил у Марфы Власьевны, куда они уходили ночью. Та ответила, что хоронили умершую старушку.
— А почему нельзя закапывать, когда день, а? — Вилли, склонив голову набок, следил за лицом Марфы Власьевны.
— Хорошо! Ви мне покажет этот могиль! — раздельно проговорил Вилли и отправился к генералу.
После ухода Вилли Марфа Власьевна несколько раз подходила к двери, намереваясь зайти в горницу. За дверью было тихо, словно в могиле. Наконец «гостья» сама подала признаки жизни. Дверь открылась, и показалась жареная курица. Ее держали за крылышко пухленькие, с красными ноготками пальцы. Курица шлепнулась на пол. Затем ножка в изящной туфле выкатила табунок яиц... Дверь захлопнулась, звякнул крючок.
Когда пришла Катя, Марфа Власьевна сидела на лавке и беззвучно плакала.
— Что это, мама? — спросила Катя, указывая на валявшуюся на полу курицу и яйца. Немного успокоившись, Марфа Власьевна рассказала Кате о провале своего плана.
— Ты хотела ее просить? — Лицо Кати покрылось красными пятнами, точно ее отхлестали по щекам. — Мама!.. Ты знаешь, мама, ведь Кланя-то наша у нее живет!..
— Бог с тобой, что ты говоришь! — Марфа Власьевна встала и вытерла передником помертвевшие губы.
— Правда, мама! Она при мне говорила по-немецки, что узнала Кланю, тебя и меня. Она боится, что мы ее зарежем или отравим... А Клавдию услали работать на ферму...
Марфа Власьевна стояла неподвижно. Слезы высохли на ее сморщенных щеках. Широко перекрестившись, она прошептала:
— Накажи, господи... Услышь мою молитву... Прости меня, грешную!.. Спалю, живьем спалю мерзавку проклятую!.. Помоги, господи!..
ГЛАВА 15
Луна показалась только за полночь. Она то и дело пряталась за редкими перистыми облачками. Выглянет на минуту, обольет белым светом темный ольшаник, густо растущий по берегам речушки, и тогда станет видно: мост над глубоким обрывом, немецкого часового в каске. От моста серой лентой вьется грунтовой шлях. Он подымается на пригорок и обрывается у высокого белого здания школы, на краю смоленской деревни Рибшево.
Августовская ночь окутала деревню сном и умиротворяющей тишиной. Только и слышны негромкие шаги часового по деревянному настилу да лепет говорливого ручейка, омывающего под мостом серые могучие валуны...
Неподалеку от моста, в кустах, лежит Доватор. Больше получаса он наблюдает, покусывая губы, за деревней и за поведением часового.
Около него прилегли разведчики Торба и Буслов.
— Блиндаж, товарищ полковник, як раз недалеко от школы, — щоб на случай шоссейку и мост прикрыть, — шепчет Торба. — На том конце пулеметы стоят. Пушки есть, но не на позиции. Тут зараз скопилось около ста машин. У нас все записано...
Доватор одобрительно кивает головой, стаскивает с затылка кубанку и кладет рядом. По лицу его, освещенному луной, тенью пробегает тревожная дума. Он уже в сотый раз перебрал в мыслях план предстоящей операции.
— Вот это да! — в тихом изумлении шепчет Буслов, поглаживая шелковистые завитки на кубанке Доватора.
— Что такое? — повернув голову, встревоженно спрашивает Лев Михайлович.
— Кубанка у вас, товарищ полковник, очень хорошая! — отвечает Буслов.
— А-а!.. — Доватор взял кубанку, повертел ее в руках, потом снял с головы Буслова каску и вместо нее нахлобучил свою кубанку. Усмехнулся, видя растерянность казака.
Торба ревниво покосился на эту сцену, гордо встряхнул головой.
— Хлопцы, надо часового снять! — Доватор выжидающе посмотрел на Буслова и Торбу. — Надо перейти речушку, подползти — и снять. Но только без шума!
Он понимал, что если часового вспугнуть, то может сорваться вся операция. Мост нельзя было оставлять целым: часть немецких машин успеет уйти по нему. Льва Михайловича охватил горячий задор: «Самому подползти — и...»
— Кто пойдет? — спросил он тихим голосом.
— Могу я, товарищ полковник, — отзывается Торба.
— Можно попробовать... — лаконично вставляет Буслов и, повернувшись на бок, лицом к Доватору, простодушно говорит: — Только так, как вы говорите, не выйдет.
— Почему? — спрашивает Доватор.
— Место чистое, — заметит и убьет... Тревогу подымет, — отвечает Буслов. — Надо иначе.
— Как же иначе? — спрашивает Доватор.
— Я еще сам не знаю, товарищ полковник! — отвечает Буслов. — Раз нужно, пусть, скажем, меня убьют!
— Тогда не нужно! — решительно заявляет Доватор.
— Да нет, товарищ полковник, за здорово живешь я ведь не дам себя убить. Мы вот спустимся к речке, попьем водички, — там и план народится... У меня есть один, да с изъянцем... Может, другой клюнет. Вы только меня не спрашивайте, товарищ полковник, пока я не начал действовать... Разрешите выполнять?..
