— Я вижу, ты принес Мари, — сказала она с улыбкой. — Уверен, что ее стоит показывать лорду Кромису? Попона у меня с собой…
Обычно вам покажут череп, который отварили и кое-как залакировали, а то и просто закопали в землю на год, чтобы избавиться от мяса. Челюсть держится на самодельной проволочной петле, а в глазницы вставлены донца от дешевых зеленых бутылок… Но этот удивительный образчик сделали давно, с любовью: черный лак, челюсть прикреплена массивными серебряными заклепками, а в глазницах краснели сохраненные каким-то образом половинки граната — этакие фасетчатые глаза навыкате. Тяжело, должно быть, приходилось кукловоду с такой игрушкой! Шест, на котором сидел череп, был бурым, костяным, три с половиной фута длиной, и казался полированным — похоже, им пользовались не раз и не два.
— Потрясающе, — только и сумело вымолвить я. Мальчик взял вышитую ткань и встряхнул ее. Крючки, прикрепленные к ее верхнему краю, позволяли собрать ее и закрепить под головой лошади, так что ткань ниспадала жесткими складками, скрывая кол. Быстрым, гибким движением он скользнул под этот шатер и присел. Мари ожила — горбатая, резвая, громко клацающая зубами. Она была старше не только Юла Грива, но и его дома. Время разверзлось у нас под ногами, как пропасть, и жена Грива внезапно попятилась.
Мальчик запел:
Открывай нам дверь,На дворе метель!Серый мерин на пороге,У него замерзли ноги!
— Да, попробуй пусти такого, — усмехнулся я.
Жена Грива рассмеялась.
Позже я просмотрел кое-какие рукописи, хранившиеся в доме — вернее, просто сваленные в другом конце мезонина. Когда я оглянулся, жена Грива стояла рядом с лошадью. Глаза Женщины блестели, рот был чуть приоткрыт. Рука опиралась на череп, словно это холка настоящей лошади. Она что-то говорила глухим голосом. Что именно, я так никогда не узнал, потому что в этот момент в галерею, пыхтя и задыхаясь, ввалился Юл Грив — он хромал, словно ушиб ногу, — и заорал:
— Вот и славно, давайте, вы тут уже насмотрелись…
На миг Мари пришла в ярость и оскалила белые зубы, затем отступила в тень, а вместе с ней, думаю, и юный Рингмер.
В дверях лестницы, которая вела в комнату Грива, я попрощался с его женой — на тот случай, как она сказала, если мы больше не увидимся.
— Мы тут почти никого не видим, — проговорила она.
— Поживее, — перебил Грив. — Сейчас нам предстоит такой подъем… Вам и не снилось.
Лестница была такой узкой, что Грив обтирал плечами стены, поскольку шел первым, и стряхивал крупные куски влажной желтой известки. Его жирные грушевидные ягодицы загораживали свет. Маленькая квадратная комната находилась под самой крышей. Из узких окон была видна одна из мощеных аллей, уходящая куда-то вдаль, кусочек коричневатого склона и изгиб каменистой реки, текущей в глубокой впадине. Ветер гудел вокруг нас, принося с вересковой пустоши блеяние овец, которое слышалось до странности отчетливо.
Грив попытался открыть люк в потолке, чтобы мы могли выйти на крышу — здесь она была плоской. Болты оказались затянуты и в этом положении заржавели, но он отказался от своей затеи лишь после того изрядного числа попыток, каждая из которых сопровождалась тяжелым вздохом.
— Ничего не понимаю, — пробормотал он. — Извините.
Он принялся молотить по одному из болтов, пока не рассадил запястье. Его глаза увлажнились, и наемник разрыдался. Потом он сделал вид, что смотрит в окно, на склон, где россыпью серых валунов разбрелись овцы.
— Если мы проиграем, будущее осудит нас очень строго, — объявил он.
Потом он шмыгнул носом и заморгал. Посмотрел на свою пострадавшую руку, потом вытер ею глаза, оставляя кровавый след.
— Вот взгляните, что я натворил… Простите.
Я не знал, что сказать.
В башне пахло старыми книгами, которые Грив сваливал на полу беспорядочной грудой. Я обнаружил «Oei'l Voirrey, или Кануны Марии» и «Смерть и воскрешение графа Ронского». Я спросил хозяина, не покажет мне свои памятные вещицы, но он, кажется, потерял ко мне интерес. Он держал их в деревянном ящике, похожем на гроб: несколько кукол, сделанных из женских волос и осколков зеркала, несколько кухонных принадлежностей, нож занятной формы. Сырость уже сделала свое дело, сильно их попортив.
— Мы все собирали такие вещички, — объяснил Грив. — Думаю, там где-то должна быть маска.
— «Дождавшись полудня, люди из общины отправляются в путь, — процитировал я, — и после долгих путешествий и поисков обнаруживают графа Ронского, который тщетно пытается спрятаться в низкорослом кустарнике».
— Можете забрать и «Oei'l Voirrey», раз это вам так нравится, — бросил он.
Мы смотрели вниз на древнюю аллею, которая тянулась куда-то вдаль, в лужах, покрывающих ее, отражалось белое небо. Его жена неспешно прогуливалась там в компании Рингмера. Они улыбались и беседовали, как призраки. Юл Грив уныло наблюдал за ними, пока я не объявил, что должен идти.
— Ну, хоть пообедайте с нами, — взмолился он.
— К утру я должен быть в городе. Прошу прощения.
Мы вышли к одним из грязных ворот, где я оставил свою лошадь. Когда я поехал прочь по длинной аллее, мне показалось, что он сказал:
— Скажите им, в городе, что у нас еще осталась вера.
Аллея казалась бесплодной и бесконечной. К тому времени, когда я провел своих людей через пролом в одной из стен, солнце зашло за тучи, снова пошел дождь. И с холодным весенним ветром, дующим нам в спину, мы повернули на север и двинулись вдоль края откоса.
Над заброшенными карьерами Юла Грива я остановился, чтобы еще раз взглянуть на дом. Он казался тихим и необитаемым. Потом я заметил телегу, груженную камнем. Она медленно ползла вниз по долине к укреплениям. Из одного из дымоходов валил дым. Маленький серый ястреб у меня над головой снизился и свернул под ветер. Мои люди, чувствуя, как я озабочен, столпились в устье карьера, кутаясь в промокшие плащи и вполголоса переговариваясь. Я мог уловить запах вересковой пустоши, сырой шерсти, услышать дыхание лошадей. Скоро почти вся долина скрылась в тумане, за пеленой проливного дождя, но я заметил, что укрепления пересекают ее прямыми линиями, а за ними, ближе к морю, где все еще сияет бродячее водянистое солнце, горят отраженным светом палатки лагеря.
Если бы можно было видеть глазами этого ястреба, подумалось мне. Я знаю, что смог бы тогда увидеть. Я увидел бы, что движется к нам.
Один из моих спутников ткнул пальцем в сторону укреплений.
— Эти стены долго не простоят, но они неплохо защищены.
Я уставился на него и долго не мог найти, что ответить.
— Они уже разрушены, — проговорил я наконец. — Вон в том месте все развалилось.
Как раз в это время Юл Грив, его жена и трое детей вышли из дома с Рингмером и начали водить хоровод в заросшем саду. Я слышал тонкие голоса детей, напевающих песенку, которую несло с холмов сквозь туман и дождь:
Когда король домой придет?В час пополудни, в час пополудни.Что он с собой в руке принесет?Связку плюща, связку плюща.
— Вы уронили книгу, сударь, — сказал кто-то у меня за спиной.
— Невелика потеря, — ответил я.
СТРАНННЫЕ СМЕРТНЫЕ ГРЕХИ
— Грехи этой крошки — ничто по сравнению с теми, что мне приходилось глотать, — похвастался пожиратель грехов. Человек среднего роста и возраста, смуглый, живой, он постоянно кивал головой, потирал руки или топтался, перемещая вес с одной ноги на другую, чтобы избавить семейство от смущения. — По сравнению с некоторыми они будут на вкус как ваниль с медом.
Никто ему не ответил, но он, казалось, и не ждал ответа — в конце концов, он привык принимать чужое горе как свое. Он выглянул из окна. Прилив сменился отливом, и в воздухе висел туман. По всей Генриетта-стрит, в знак уважения к семье, которая только что понесла тяжелую утрату, двери и окна были открыты, зеркала занавешены, свет не горел. Мороз, туман, запах далекого берега… ничего такого, что могло занять его. Пожиратель грехов сложил руки чашечкой, подышал на них, неожиданно закашлялся и зевнул.
— Люблю ветер, который сдувает землю, — сказал он. — В точности как я.
Он подошел к маленькой девочке и посмотрел на нее сверху-вниз. Ее уложили два часа назад на кровать с безупречно гладким бело-голубым покрывалом и поставили на ее худенькую грудь блюдо соли. Пожиратель нежно провел пальцем по его кромке и склонил голову набок, прислушиваясь к чистому певучему звуку.
— Я бывал в краях, где делают льняные гирлянды, — продолжал он. — И украшают белыми бумажными розами. Потом вешают на них белые перчатки — сколько лет ребеночку, столько и перчаток, — и держат их в церкви, пока они не начинают разваливаться… Вот какими я вижу детские грехи. Белые перчатки, висящие в церкви.
