И Элье следует привыкнуть. И попробовать узнать, чего в нем больше: разума или силы.
Но как? Нападать нельзя — убьет. Наблюдать долго. Спровоцировать?
За порогом комнаты живыми изваяниями стояла стража. Двое. И еще двое у двери напротив, но доспех на них другой — много гладкого железа, но оно совсем не блестит из-за чернения. Люди любят железо.
— Мои личные кунгаи, а не дворцовая шушера, — шепнул на ухо Ырхыз. — За эту дверь никому нет хода, но ты будешь жить там. Со мной. Потому что я так хочу. Мне нельзя перечить, понимаешь? Когда-нибудь я буду каганом.
От двери до двери шагов пять. По черным плитам пола вьются белые стебли, расправляя трехлопастные листья и вызолоченные венчики цветов. На золотарницу похоже, но откуда ей взяться внизу? А рисунок выполнен умело, цветы выглядят живыми, но вплавленными в камень. Разве люди способны на подобное?
— Не смотри туда, на меня смотри. Слышишь?
Элья слышала. Но, стиснув зубы, она продолжала пялиться на золотарницу, затем перевела взгляд на стену, отметив, что эта часть дворца сильно отличается от прочих. Коридор ýже и лишен уродливых колонн, зато высокие, выгнутые аркой своды украшены росписью, почти точно повторяющей рисунок на полу…
От первого удара клацнули зубы и зазвенело в ушах. От второго Элья оказалась на полу и, перекатившись, попробовала вскочить на ноги. Почти получилось. Вот только в сторону повело, и Элья снова упала. Попыталась встать. Получила еще удар.
— Ты должна делать то, что я говорю. — Присев на корточки, Ырхыз нежно коснулся разбитых губ и принялся вырисовывать на подбородке алый узор. Второй рукой он снял с пояса короткую плеть и медленно произнес: — Все должны меня слушать.
На скользком полу руки разъезжаются. И тошнит, ее сейчас стошнит прямо на сапоги этого ублюдка. Проклятая плывучая слабость. Не вовремя…
— Встать, — тихо приказал Ырхыз.
Чтоб ему сдохнуть. Сейчас встанет. Желание экспериментировать пропало.
— Встать! — Вцепившись в волосы, он потянул вверх. Больно, и на губах пузырится кровь. — Вставай, я приказываю! Приказываю, слышишь ты?!
Она слышит. Она пытается. Мышцы тугие. Пол скользкий.
Ырхыз ударил плетью, раздирая одежду и кожу, и снова, и еще раз, по рукам, голове, по ребрам и ногам, сбивая. Упасть. Прижать подбородок к груди, закрыть голову руками, подставить под удары мягкое… Кажется, Элью все-таки вывернуло, кажется, она рычала. Или он. Или кто-то еще… Стража?
Почему не остановят?
Он не правитель. И не воин. Он — безумец.
Последнее, что Элья запомнила — красные, подергивающиеся дымящей чернотой капли на лепестках рисованных цветов.
Совсем скоро в комнате неподалеку служебной тайнописью будет составлена записка:
Дополнение:
Как сообщалось, сего дня в шестом часу по рассвету тегина в очередной раз сразил припадок в его личных покоях. Согласно соответствующей инструкции, информация о происшествии закрыта, трое свидетелей подтвердили соблюдение параграфов 1 и 4. Из предварительного опроса: поводом могло послужить промедление в исполнении отданного тегином приказа. Спровоцировавшая приступ склана привезена в Ханму и подарено тегину Урлаком, посажным Ольфии. Степень серьезности припадка, судя по его необычной скоротечности, предположительно невелика, но настораживает длительное пребывание в покоях хан-кама Кырыма, явившегося по личному требованию тегина. Содержание их беседы, равно как и дальнейшее, произошедшее за дверями, пока неизвестно.
Записка была запечатана и помечена символом «Птица и Камень», что для знающих людей значило: Шаду Лылаху. Лично.
Ее все-таки не убили — мертвым не бывает так плохо. Кожа горит, кожи почти не осталось. Мучительно дышать, а шевелиться и вовсе невозможно. Чьи-то пальцы касаются щеки, отдирая присохшие волосы — тоже больно, мысли и те причиняют боль.
— Эй, — раздался шепот, — ты как?
Ответить? Элья не могла: губы застыли под кровяной коркой. Сейчас бы немного эмана…
— Ты жива? — Шепчущая тень наклонилась. — Ты должна быть жива. Нельзя умирать. Нельзя. Я не хочу, чтобы ты умерла. Я тебя не сразу нашел. Я помнил, что ты есть, а где — не помнил.
Ырхыз?
Ублюдок, которого Элья убьет. Если, конечно, сама выживет.
— Прости, я ведь не хотел так… Я исправлю, я все исправлю. Хочешь пить? Давай, вот так, аккуратно. Не торопись. — Тегин придерживает голову, чтобы было удобнее, но Элье все равно невыносимо тяжело. Холодная вода катится по губам, по шее, щекам, а то, что попадает в рот, отдает солоновато-горьким.
Выживет, ради того, чтоб вколотить плеть в глотку этому сукину сыну.
— Потерпи, сейчас Кырым явится… Он злой, и я ему не доверяю. Я никому не доверяю, но Кырым знает и молчит. Значит, пока можно, пока еще можно. — Шепот гладит кожу, странным образом чуть унимая боль. А от Ырхыза несет вином и чем-то еще: сладковато-мертвенный аромат, от которого к горлу подкатывает тошнота.
Если ее стошнит, он ведь снова разозлится.
— Кырым придет, Кырым вылечит. Он умеет. А я не знаю как. Я могу только наоборот. Почему ты молчишь? Ты ведь не умрешь?
Нет, не умрет. Не раньше, чем он — и пусть хотя бы это ее желание исполнится.
— Не бросай меня, пожалуйста. — Касаясь губ губами, Ырхыз делится дыханием и приторным ядом в нем. — Я больше не буду, обещаю…
Губы скользят, подбирая капли пролитой воды, царапают воспаленную кожу, а кольцо в нижней давит на подсыхающие раны. И руки, проклятые руки, сжимавшие плеть, обнимают, поднимают, баюкают.
Он думает, что может так легко обмануть?
Вот же плеть, обвила запястье. Толстая, с золотыми колечками, как та, которая на поясе у Урлака… У них у всех. В Наирате никуда без плети.
Темнота отступает, откатывается за линию из высоких чаш, в которых пляшет пламя.
— Кырым придет и больше не будет больно. Кырым умеет, — сказал Ырхыз. Из-за расплывшихся зрачков синие глаза казались почти черными. — Старая змея… Но ее яд защищает. Пока.
— Обо мне болтаете? — В дверях стоял пожилой наирец с кожаным кофром в руке.
Давно он здесь? Неважно. Вежливый поклон, внимательный, немого удивленный взгляд на тегина, и долгий цепкий — на склану.
— Ясноокий вновь был неосторожен? — В голосе раздражение. Элья вдруг испугалась, что человек уйдет, ведь из-за неё… Но ей нужна помощь, раз она больше не в состоянии помочь себе сама.
Ырхыз, положив склану на груду мехов, нежно погладил по щеке.
— Видишь? Опять! Ты говорил, что этого не будет, ты обещал, но оно снова… Видишь, ей больно, очень больно.
— Помнится, я предупреждал ясноокого, что лекарством нельзя злоупотреблять. В вашей неосмотрительности моей вины нет. Я лишь надеюсь, что вы не настолько увлеклись, чтобы навредить еще и себе. Будьте любезны подойти сюда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
