"Эх, Яша, Яша! - вздохнул Кружилин, когда Алейников ушел. - Боюсь, опять мы с тобой не сработаемся".
Поликарп Матвеевич еще, наверное, с полчаса бесцельно бродил по пустому дому, долго стоял в маленькой комнатушке, в которой когда-то жил сын Василий. Вот здесь, у стены, стояла его кровать, здесь - столик, где он готовил уроки. Тут была полка, уставленная игрушечными танками. Васька, кажется, с первого класса забредил танками, лепил их из хлебного мякиша, вырезал из картона, выпиливал из досок. А потом забросил танки, увлекся авиацией, день и ночь строгал реечки, планочки, мастерил из них крылья и фюзеляжи планеров, самолетов, обклеивал папиросной бумагой. Это было уже там, в Ойротии... Но к десятому классу остыл и к авиации; к чему лежала у него душа - он и сам уже не знал. Он так и сказал:
- Не знаю, батя, на что свою жизнь истратить. Хочется на что-то необычное. А вот неясно пока, в голове какой-то розовый туман качается. Знаешь, скоро мне на действительную. Отслужу, а там видно будет. За время службы, может, продует мозги.
С тем и ушел в Красную Армию.
А здесь, в этой комнате, был кабинет. Поликарп Матвеевич вспомнил, что любил работать здесь по утрам. Окнами дом выходил на площадь, посреди которой стоял простенький памятник павшим борцам за Советскую власть - темно-красный, как застывшая кровь, деревянный обелиск. Здесь, в этой братской могиле были похоронены многие бойцы его партизанского отряда. Зимой, каждое утро, когда вставало солнце, если окно в комнате не было замерзшим, тень от пятиконечной звезды, которой был увенчан памятник, падала прямо на его рабочий стол. Вокруг памятника был разбит небольшой скверик. Летом, от зари до зари, он тонул в разноголосом птичьем гомоне.
Летом солнце вставало из-за горизонта много восточнее, поэтому тень от звезды на стол не падала. Но зато, стоило лишь распахнуть окно, этот птичий перезвон сразу, обвалом, врывался в комнату вместе со свежим воздухом, заполнял ее всю, до отказа. Пели птицы, под утренним ветерком чуть волновались тополя и клены, каждым листочком отражали яростное солнце, текли по небу над памятником легкие и свежие утренние облака, и казалось, что это вовсе не облака плывут над землей, а сама земля несется куда-то в неведомые дали, оставляя облака позади. Теперь за окном торчали унылые, почерневшие от летних дождей доски забора, поверх досок - верхушки деревьев, а поверх деревьев, правда, виднелась выпиленная из куска толстой плахи звезда. Она была в инее, под зимними лучами солнца горела, сверкала. Но сам памятник был отгорожен глухой стеной.
"Ну, нет! - чувствуя тупую боль в сердце, взорвался Кружилин. - Летом к чертовой матери этот забор!" И, круто повернувшись, вышел из дома.
Во двор въезжала подвода, груженная облитыми известью бочками, ящиками, банками с краской, за санями валила толпа людей в грязных ватниках. Впереди, как предводитель, шел представительный мужчина лет тридцати в желтом полушубке. Он подбежал к Кружилину, выдернул руку из меховой рукавицы, сунув ее, как копье, Поликарпу Матвеевичу:
- Вы - Кружилин, новый секретарь райкома? Будем знакомы. Я - Малыгин. - И обернулся к толпе: - Давай, давай, ребята, время в обрез, чтоб как из пушки у меня послезавтра к вечеру. - И опять крутнулся к Кружилину: - Вы, Поликарп Матвеевич, будьте спокойны, сделаем, успеем. У меня народ - жохи!
- Что значит жохи? Пройдохи, что ли?
- Не-ет, в смысле золотые ребята, умельцы. Это у меня словечко такое. Давай выгружай, завтра с утра еще поднаряжу к вам людей, со всех объектов поснимаю.
Малыгин суетливо бегал вокруг саней, распоряжался. Кружилин с неприязнью поглядел на него: "Сам-то ты жох, однако, первостатейный".
- Вы, смотрю, исполнительный, - сказал он вслух.
- А как же?! - В глазах у Малыгина плеснулось удивление. - Служба. Какие колера вам поставить?
- Ни с каких объектов людей снимать не надо.
- П-понятно... - растерянно уронил Малыгин. - Только непонятно насчет сроков.
- К концу следующей недели приведете дом в порядок - и хорошо. А цвет полов и стен мне безразличен. - И пошел со двора.
- П-понятно... - Кружилин чувствовал, как Малыгин недоуменно смотрит в спину, соображая, кому же подчиняться - ему или Алейникову.
Подчинился заведующий райкомхозом все-таки Алейникову.
...Все это Поликарп Матвеевич вспомнил, пока шел по затравевшей дорожке от калитки к крыльцу. Все быстро промелькнуло в памяти, и осталась, зацепившись за что-то, одна-единственная мысль: "Забор... Надо все же снести этот чертов забор! Сейчас же позвоню Малыгину - пусть завтра начинает ломать..."
- Скорее, скорее... - Это выскочила на крыльцо жена.
- Что такое, Тося?
- Из обкома звонят. Иван Михайлович...
Кружилин вбежал в комнату, подошел к телефону.
- Иван Михайлович?.. Здравствуй. Наконец-то... Я к вам весь день сегодня звонил. Кто из вас на актив к нам приедет?
- Боюсь, что никто... - Голос Ивана Михайловича был далек и глух.
- Что такое? Случилось что-нибудь? Иван Михайлович, ты слышишь?
- Я слышу, кричать не надо. Члены бюро у тебя на месте?
- Сегодня отдыхают. Завтра по колхозам с утра разъезжаемся - кое-где у нас с сенокосом заминки. Да что случилось?
- В четыре часа дня ожидается важное правительственное сообщение... Слушайте.
- Что? Умер кто-нибудь? Или... или... - И вдруг Кружилин почувствовал, как затяжелела в руке телефонная трубка, скользнула в запотевшей ладони. Чтобы не выронить ее, он так сжал кулак, что пальцы на сгибах побелели. Теряя голос, прохрипел: - Неужели, Иван Михайлович...
- Ничего не могу сейчас сказать. Слушайте радио. Если надо будет, звоните. Весь обком сейчас уже на месте... Советую тебе к четырем собрать всех членов бюро. Вместе послушайте. Ну а там - по обстановке. До свидания...
В трубке щелкнуло, но Кружилин не вешал ее, не отнимал даже от уха, так и стоял, окаменев, глядел через окно на верхушки деревьев, видневшиеся поверх забора, на звезду обелиска, плавающую поверх деревьев. Неожиданно в трубке кто-то всхлипнул:
- Поликарп Матвеич... Это война, война...
- Что? Кто это? - вздрогнул Кружилин.
- Это я, Катя, телефонистка...
- Ты откуда знаешь?
- Мне звонила подруга... телефонистка из Москвы. Они там, на телефонной станции, с утра знают. Война это... Как же это? - И опять донеслись рыдания.
- Ну, спокойно. Ты слышишь, спокойно, я говорю! - повысил голос Кружилин. - И чтобы у меня молчок! Поняла?
- Я поняла, я поняла, Поликарп Матвеевич, - жалобно сказала телефонистка.
- Ну и молодчина. А теперь, Катя, совсем успокойся. И обзвони всех членов бюро райкома. Всех разыщи и скажи, что я вызываю их к четырем часам в райком на срочное совещание.
- Ладно, - сказала телефонистка почти уже окрепшим голосом.
Подошла тихонько, медленно жена, полное, уже чуточку дряблое лицо было встревожено.
- Что? Что такое? - шепотом спросила она.
- Не знаю, Тося... - продолжая глядеть в окно, сказал Кружилин. Кажется... война.
Глаза у Анастасии Леонтьевны стали раскрываться все шире и шире. Она тихо охнула, качнулась, метнув руку к сердцу, привалилась к мужу.
- А Васенька-то?! Как же теперь наш Васенька?!
- Ну-ну! - поглаживая теплое плечо жены, проговорил Кружилин, чувствуя, как холодком пощипывает сердце. Пощипало и отпустило...
* * * *
Точно так же сердце начало пощипывать полтора часа спустя, когда из черного круглого репродуктора, установленного в его кабинете в углу на тумбочке, раздался глуховатый, будто чуть надломленный голос Молотова:
"Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава, товарищ Сталин, поручили мне сделать следующее заявление..."
Но едва Молотов сказал несколько слов, холодок из сердца вдруг исчез, тело стало легким, невесомым, а в голове светло и ясно, будто он ночью испытывал какие-то кошмары, а проснувшись, понял, что это был всего-навсего сон...
А Молотов между тем говорил:
"...Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Житомир, Киев, Севастополь, Каунас..."
Поликарп Матвеевич слушал неторопливые, спокойные слова, падавшие из репродуктора в тишину, оглядывал собравшихся в кабинете людей и думал: "Война... Сколько же она продлится? Неделю? Месяц? От силы - месяц. Хасан, Хал-хин-Гол, финская даром не прошли, чему-то научили нас. Теперь ясно, что нас прощупывали, испытывали. Это мне ясно стало только сейчас, а Сталину, правительству ясно было давно. И конечно, не сидели сложа руки, подготовили Красную Армию, страну... Да, от силы - месяц".
Голова у Поликарпа Матвеевича стала чуть кружиться. Он почувствовал, как пьянит его знакомый диковатый хмель молодости, и улыбнулся. Впереди была работа, более трудная и напряженная, чем до сих пор.
Когда голос Молотова умолк, из репродуктора полились военные марши. Кружилин оглядел членов бюро. Все были хмуро-сосредоточенны, избегали смотреть друг на друга, будто каждый был в чем-то виновен перед другими. Полипов грузно сидел в мягком кресле сбоку секретарского стола, то барабанил пальцами по обтянутому кожей подлокотнику, то вытирал беспрерывно потевший лоб. Напротив него сидел майор Григорьев, военком, человек лет пятидесяти, давно седой, воевавший на Хасане и в финских болотах. Он, видно, до ломоты сжимал зубы, потому что на его чисто выбритых щеках вспухли крепкие желваки. Он смотрел куда-то вниз, между ног, солнечные лучи, падавшие через окно, играли в его седине, на его рубиновых шпалах.
