Иван опять прижал к себе его голову, стал гладить по спутанным волосам.
- А ты думаешь, сынок, мне понятно? Ну, ничего. Подрастешь - сам все поймешь...
- Как же я пойму, если тебе самому непонятно? - помедлив, спросил Володька.
Иван Савельев отошел от сына, присел на скрипнувшую под ним деревянную кровать. И ответил тринадцатилетнему сыну, как взрослому:
- Видишь, в чем тут дело, однако... Жизнюха-то наша, сынок, так закрутилась, что, барахтаясь в ней, и не разберешься, что к чему. А ты подрастешь, и как бы со стороны тебе все ясно и понятно будет.
Володька, наморщив лоб, пытался вникнуть в слова отца, сероватые глаза его стали не по-детски задумчивы.
- Ой! - сорвался он с места, схватил кнут. - Я сижу, а косари хлеб ждут. Даст мне выволочку дядя Панкрат!
Володька убежал, а Иван походил по комнате, разулся и прилег на кровать. Было непривычно вот так лежать одному, в тишине, на мягкой, чистой постели. И эта тишина, и высокая деревянная кровать с синими подушками из настоящего пера, большая, недавно выбеленная печь, чистенькое окошко, в которое вламывались потоки солнца, - все казалось нереальным, неправдоподобным. Непонятно было, как он, Иван, очутился в такой обстановке, не верилось, что он сколько угодно может лежать на этой постели, наслаждаться тишиной, чистотой, покоем.
"Ива-ан! Ваня-а!.." - хлестанул вдруг в уши истошный крик жены. Иван, оказывается, задремал. Судорожно вздрогнув, он приподнялся, сел на кровати. "Почудилось, что ли?"
Иван потряс головой, чтобы сбросить наваждение. Но оно продолжалось, потому что дверь в избу распахнулась, влетела Агата, страшная, разлохмаченная.
- Ива-ан! Ванюшка-а! - упала она ему в колени и тяжело забилась.
- Погоди, Агата... Что такое? Чего ты?! - не на шутку испугался Иван.
- Война, Иван! Война-а...
Агата подняла лицо, вместо глаз ее были черные, мутные ямы, по розовевшим недавно щекам, сейчас пепельно-серым, дряблым, вмиг износившимся, текли из черных ям слезы...
* * * *
Семен и Вера возвращались в село степью. Был уже поздний вечер, солнце садилось. Сбоку текла Громотуха. Назвеневшись за день, она текла безмолвно, лениво, заходящее солнце окрашивало ее в медно-золотой цвет.
Колька Инютин, Димка и Андрей ушли домой раньше.
Время от времени девушка останавливалась и говорила:
- Сема, еще разок.
Семен целовал ее. Вера оплетала его шею горячими руками, плотно прижималась, точно прилипала, всем телом.
- Ненасытная ты.
- Ага, жадная я, - соглашалась Вера. - Губы болят, а мне все хочется... Ох и любить я тебя буду, Семушка! Все парни завидовать будут.
Возле села, на берегу реки, толклись несколько парней и девчонок. Какой-то человек в белой рубашке с засученными по локоть рукавами сидел на плоском камне, тренькал на гитаре.
- Там вроде Манька Огородникова... Погоди, я сейчас... Я ей платье заказывала.
Вера побежала к берегу, о чем-то стала говорить с Огородниковой круглолицей, полноватой, с непомерно большими грудями, которых, как Семен замечал, она стеснялась сама.
Обождав Веру минуты три, Семен нехотя приблизился к берегу. Человек с гитарой запел надрывно-стонущим голосом:
...Я подрастал, я становился краше,
Любить девчонок стал и начал выпивать.
"Ты будешь вор такой, как твой папаша",
Твердила мне, роняя слезы, мать...
"Кафтанов! Макар!" - сразу догадался Семен и хотел уйти. Но Макар обернулся, сузил свои прокопченные глаза.
- А-а, племянничек! Ну здравствуй.
Семен промолчал.
- Не хочешь знаться? - скривил губы Макар. - Ну, я не в обиде.
Ветерок играл тонкой шелковой рубашкой Макара, на жилистой руке его
поблескивали часы. Хромовые, с квадратными носками сапожки "джимми" были перемазаны глиной. "Вырядился. И сапог не жалеет", - мелькнуло у Семена. Какая-то огненно-рыжая незнакомая девица подошла к Макару, откровенно и бесстыдно повисла у него на плече, что-то шепнула.
- Отвались, - брезгливо повел плечом Макар.
На руке у рыжей Семен заметил такие же часы, как у Макара. "Ворованные", подумал он.
- А я, Сема, помню - сперва такой вот ты был, потом такой, такой... Макар показал, какой был Семен. - А сейчас смотри ты, вырос.
- Верка, пошли, - сказал Семен.
Макар снова тронул гитарные струны:
Семнадцать лет тогда мне, братцы, было...
Но вдруг резко оборвал песню.
- Заходи как-нибудь, Сема. Об жизни поговорим.
- Об какой? - усмехнулся Семен. - Об тюремной? Что-то она меня не интересует.
- О-о! - протянул Кафтанов, черные глаза его сузились. - Мать видела твоя, что я приехал?
- А мне почем знать?
- Ну, ну... Привет ей передай, - с улыбкой промолвил Макар и отвернулся. К селу Вера и Семен подходили молча. От реки доносилась бесконечная тюремная песня Макара:
Шли дни за днями, за месяцами годы...
Все то сбылось, что предсказала мать...
- Тьфу! - сплюнул в дорожную пыль Семен.
- Конечно, - сказала Вера задумчиво. - А часы у него хорошие. И этой рыжей - заметил? - подарил.
- Позавидовала! - зло сказал Семен и зашагал быстрее.
Солнце уже село, переулки, по которым шли Семен с Верой, были безлюдны. Но это не удивило ни Семена, ни Веру. Вечерами, особенно по воскресеньям, оживленной бывает только главная улица Шантары.
Но когда они вышли на "шоссейку", и там никого не было. Под тополями тихо, пусто, сумрачно. Сперва Семен, раздраженный встречей с Макаром, не обратил внимания на это обстоятельство. Потом остановился.
- Что за черт, - пробормотал он. - Тебе ничего не кажется?
- А что? - Вера тоже очнулась от задумчивости.
- Будто вымерло все.
- Действительно. - Девушка пошевелила тонкими бровями. - Хотя вроде где-то голоса.
Они быстро зашагали вдоль улицы. Возле двухэтажного, из красного кирпича, здания военкомата толпились люди. Какой-то старичонка сидел на нижних ступеньках высокого деревянного крыльца с перилами, сосал трубку и говорил:
- Оно конешно, сейчас медикаменты всякие. А што ёд ваш этот, так это тьфу, понадежней средства есть. Земля вот с порохом - куды вашему ёду.
- Болтаешь ты, папаша, - сказал какой-то парень.
- Что болтаешь, что болтаешь? - вскочил старик, задрал рубашонку, оголив синий бок. - Вот, гля. Дыра была - кулак влезет. Это, значитугоду в пятнадцатом было. И шли мы в штыковую, помню. Не успел я пробежать саженей восемь - кы-ык хватанет меня за этот бок. Снарядным осколком, соображаю, полоснуло. Глянул - бок аж дымится. Упал, конешно. Тут сестра милосердия меня на загорбок и потащила с бою... И уж как этим ёдом вашим ни мазали! А рана все гноится. Ну, думаю, насквозь меня прогноят доктора, самому надо лечить. Раздобыл пороху, колупнул в больничном саду горсть земли. Развел это водицей...
- Кипяченой? - полюбопытствовал тот же парень.
- Балбес! - рассердился старик. - Надсмешник, право слово. А бок - вот он, гляди, гляди, - старик опять вскочил, задрал рубаху. - Замазал, бинтом потуже затянул, и дён через семь только синий рубец остался. А то кипяченой... - И старик сел на прежнее место, сердито нахохлился.
- Щипало хоть? - сдерживая смех, спросил пожилой мужчина.
Но старик, видно, не заметил иронии, ответил серьезно:
- Не без того, конешно... - И повернулся к парню: - А ты, балабол, надсмешки-то строй, а не забывай рецепту: горсть земли, полгорсти пороху на полкружки воды. На войну-то тебя, может, завтра же заберут...
- Слушайте... Об чем это вы? Какая война? - спросил Семен.
- Как какая? Ты откуда, друг, свалился?
Вскрикнула вдруг Вера, вцепилась Семену в плечо острыми пальцами, порывисто задышала.
- Да постой ты, - недовольно сказал Семен, попытался даже сбросить ее руки. - Объясните...
Но из сумрака выскочил Колька Инютин, потащил Семена от крыльца, сбивчиво и возбужденно говоря:
- С немцами война-то, Сем... Пока мы рыбалили, немцы войну открыли. Я уж дома был. Матка плачет, отец из угла в угол ходит молчком. Твой батя - я видел через плетень - тоже хмурый, сердитый... Это что же, а!
- Сема, Сема! - Вера опять повисла на плече. - Тебя возьмут же теперь...
- Так... - сказал Семен. - Погоди, Верка. Не реви раньше времени.
- Действительно... Дура она у нас, - шмыгнул Колька носом.
- Ладно, пошли домой...
Когда Семен зашел в дом, отец, как утром, сидел у открытого настежь окна, курил, пуская дым на улицу, в темноту. Мать, молчаливая и тихая, стараясь не греметь посудой, собирала ужинать. Димка и Андрейка забились в угол, испуганно сверкали оттуда глазенками. Ведерко с уловом, забытое, ненужное сейчас, стояло на скамейке возле двери.
- В самом деле, что ли... война? - спросил Семен.
- Давайте ужинать, - вместо ответа проговорил отец и выбросил окурок через окно.
За едой никто не проронил ни слова. Поужинав, Семен вышел во двор, поглядел на ярко горевшие в чистом небе звезды. "Как же она там идет, война, ночью-то?" - пришла вдруг глупая мысль. Семен знал, что эта мысль глупая, но никаких других почему-то не приходило.
Качнулся, затрещав, плетень, Семен поморщился: "Верка". Ему сейчас не хотелось ее видеть и вообще никого не хотелось видеть. Но это был опять Николай Инютин.
