– Но я… Господи, что вы несете! Какой женой?!
– Галим хотел жениться на девушке, которой на прошлой неделе исполнилось четырнадцать лет, – невозмутимо продолжал Фазиль. – С разрешения родителей такой брак вполне возможен. Но невеста… Она же, по существу, ребенок. Другое дело – вы. Взрослая опытная женщина, которая… Словом, Галим просит у вас… Как говорили в старину, просит руки и сердца. Только не говорите слова «нет». Нельзя так обижать человека, особенно мужчину. Он ведь вас по-хорошему просит.
– А можно как-то иначе? – От волнения голос Дорис задрожал. – Можно по-плохому?
– Можно по-разному, – ответил за дядю Фазиль. – Тут, в степи, свои законы и обычаи. Я только хочу заметить, что Галим знатный жених. Любая девушка из окрестных сел, самая красивая, с богатым приданым, почтет за честь стать его женой. И сам Галим, что уж говорить, красавец, да и человек далеко не бедный. У него двести голов лошадей, бараны, тонкорунные овцы. Галим еще молод, но его уважают в округе. К его советам и его мнению прислушиваются убеленные сединами старики.
– Так в чем же дело? – Голос Дорис окреп, волнение прошло. – Пусть возьмет девушку с богатым приданым, пригласит на свадьбу убеленных сединами стариков, которые придут слушать его советы, и не пристает ко мне со своими глупостями.
– Своим отказом вы нанесете человеку обиду, – вступил наконец в разговор дядя Батыр. – Я скажу вам кое-что. Только между нами. Галиму тесно в этом селе. Ему хочется путешествовать, хочется пожить в большой хорошей стране. Такой, как Америка.
– Увидев меня, он решил, что появилась возможность продать скот и земли, перебраться к жене в Америку? Правильно я поняла? Передайте своему сыну, чтобы не фантазировал. Ничего не получится.
– Уже получилось. – Фазиль полез в кожаную сумку и бросил на стол несколько бумаг. – Это копия свидетельства о браке. Документы уже оформлены сегодня. Чтобы не таскать вас за сто километров, жених и представитель местной власти капитан Плющ сгоняли в районный центр. И все сделали по закону. Вот читайте: «Гражданин Галим Батырович Нурбеков, проживающий там-то, место и год рождения, и гражданка США Дорис Линсдей, родившаяся тогда-то, проживающая в США там-то, заключили брак. О чем в книге регистрации гражданских актов сделана запись за номером таким-то». Я вас поздравляю от всей души.
Дорис молча поднялась из-за стола. Она не могла вспомнить, как снова оказалась в той же небольшой комнате, на той же самодельной кровати с жестким матрасом, набитым конским волосом. Из окна по-прежнему можно было увидеть скотный двор и узкую полоску холмов на горизонте.
На минуту в кабинете Полозова стало так тихо, что он услышал, как тикают напольные часы в корпусе красного дерева. Юридическая фирма занимала старинный особняк. Об этом доме доводилось слышать разные истории, романтические и страшные. Говорили, будто сто пятьдесят лет назад стареющую хозяйку дома, благородную графиню, бросил молодой любовник, и она, вместо того чтобы найти равноценную замену, плакала неделю, а потом удавилась от тоски.
Если в полночь пройтись по кабинету, услышишь звуки, напоминающие женский плач. Полозов иногда сам удивлялся: половицы не скрипят, а поют какую-то грустную песню. Когда особняк ремонтировали, он не разрешил менять паркет в своем кабинете. Ему нравились дома с привидениями. Нравились страшные рассказы. Нравилось, что графиня наложила на себя руки не где-нибудь на чердаке, а в этой самой комнате, интерьер которой за полтора столетия почти не изменился. Занятый посторонними размышлениями, Полозов по привычке свел брови на переносице, сделав задумчивое лицо, и на некоторое время выключился из разговора, перестав слушать собеседника.
Он вздрогнул, когда Крафт помянул имя Дорис и о чем-то спросил. Надо что-то отвечать, а не думать о старых часах и бедной графине. Кажется, Крафт рассказывал об обстоятельствах знакомства с Дорис. Или о какой-то встрече… Адвокат привычно вывернулся из затруднительного положения.
– Я так и подумал, – сказал он. – Сразу же так и подумал. Ну, что вы не просто спонсор Дорис. Вы ее… Вы для нее… нечто большее, чем просто друг.
– Итак, я продолжу, – улыбнулся Крафт. – Была весна. В Нью-Йорке это чудесная пора. С океана дует ветер, пахнет йодом и солью. Цветут деревья. Зимой они незаметны, а по весне все в белой пене цветов. Вот на фоне этих романтических декораций я гулял с Дорис по Бруклину. Пару раз мы останавливались, чтобы посидеть на открытой веранде кафе, и шли дальше. Все это ерунда, что время бизнесменов расписано по минутам и что в их жизни не осталось места человеческим чувствам. Всегда можно позволить себе романтическую прогулку.
– Иначе зачем жить? – поддакнул Полозов.
– Я уже знал об отношениях Дорис и Лукина. Знал, что у них была любовь, по-другому я сказать не могу. Да, это была любовь. Но в силу ряда обстоятельств эти люди, Дорис и Лукин, не смогли бы остаться вместе. И они расстались. Правильнее сказать, они никогда не пробовали создать полноценную семью. Лукин был взрослым и совсем не глупым человеком, поэтому отдавал себе отчет в том, что из этой затеи не вышло бы ничего путного. Остался ребенок, он главная жертва драмы.
Полозов хотел спросить, что еще за ребенок, откуда он взялся? Но, прослушав начало рассказа, не стал лезть с вопросами. Только нахмурил брови и глубокомысленно кивнул.
– Дорис всегда жилось трудно, – продолжал Крафт. – У нее не было богатых родителей, оставивших ей состояние или недвижимость. Музейным работникам много не платят. Ни в Америке, ни в России. Она подрабатывала в газетах в колонке театральной критики, писала монографию о современном театре. И вот на этом фоне разворачивался роман с Лукиным. То Дорис летала в Москву, то Лукин к ней. И эта беспорядочная жалкая любовь на чемоданах могла продолжаться довольно долго, если бы не рождение ребенка. Сейчас ему уже четвертый годик. Это смышленый парень с упрямым, своевольным характером, а не оранжерейный цветочек. Вот.
Крафт достал из бумажника фото и протянул Полозову. Адвокат увидел синеглазого коротко стриженного мальчика, прижимающего к себе плюшевого медвежонка, и невольно подумал, что парень похож на покойного Лукина.
– Итак, вернусь к началу: в тот весенний день я все решил. Понял, что женюсь на Дорис, стану ей хорошим мужем и воспитаю Тимоти как своего сына. Набрался храбрости и выложил ей все. Может быть, я никогда не начал бы этот разговор, если бы не знал наверняка: любовь к Лукину прошла, а чувство ко мне уже рождается. Дорис ответила, что ей нужно время, чтобы разобраться в себе самой. А на следующий день пришло известие о гибели Лукина. Я пытался уговорить Дорис не лететь в Москву, она меня послушалась. Дорис понимала, что на похоронах будет много пестрой публики, ее могут узнать, пойдут разговоры, сплетни… А этого она не хотела. Мы условились, что она прилетит в Москву позже.
– Из чего возникла эта тема про дневник покойного режиссера? – Полозов помял пальцами сигарету, но не стал закуривать.
– Дорис знала, что такая тетрадка существует, – ответил Крафт, – видела ее у Лукина. Она не желала, чтобы вещица оказалась в чужих руках. Там могли быть записи, которые касаются ее лично. А Лукин был человеком довольно злым и за словом в карман не лез. Короче говоря, это была сугубо личная вещь, не предназначенная для чужих глаз. Дорис позвонила в Москву. Грач сказал, что дневник у него. Я предложил Дорис купить тетрадь у Грача, скажем, тысяч за десять-двенадцать, и даже не предполагал, что аппетит Грача так разыграется. И вот, когда Дорис прилетела в Москву, он назвал цену: сто тысяч долларов. Я небедный человек, отчасти потому, что никогда не сорил деньгами. Я наживал их, зарабатывал. Словом, я посоветовал действовать хитростью: отсканировать дневник и прочитать его, то есть узнать, есть ли там записи личного характера, касающиеся непосредственно Дорис. Если такие записи есть, можно будет поторговаться с Грачом. А если нет… То и говорить с ним не о чем. – Крафт посмотрел на часы и напомнил, что его ждет такси.
– Вы где остановились? – спросил Полозов.
– Заказал номер в «Мариотте» на Тверской, – ответил Крафт. – Только не спрашивайте о планах. Я о них сам ничего не знаю. Пока буду ждать хороших известий от Дорис. И от ваших людей.
Поздним вечером в комнату вошел Галим. Он был высоким парнем, приходилось чуть наклонять голову, чтобы не удариться лбом о притолоку. Галим поздоровался, одернул пиджак, поправил воротник светлой рубашки. Зачем-то запер дверь на задвижку, придвинул стул ближе к кровати и сел на него, разглядывая до блеска начищенные ботинки.
– Поболтать зашел, – сказал он. – О том о сем… Нам ведь есть о чем поговорить.
– О чем же мы будем говорить? – спросила Дорис.
Голос был спокойным и ровным. Взгляд прошелся по поверхности стола. К обеду старуха приносила вилки и ножи и часто забывала унести их после обеда. На этот раз на столе не было ничего, кроме хлебных крошек. Галим встал, задернул занавески из линялого ситца и, сняв закопченный колпак с керосиновой лампы, зажег фитиль. На стену легла его длинная ломаная тень.
