Всех рассмешило это описание, а Сперанца сказала:
— Я могу считать себя счастливой, что живу не в такое тяжелое время!
— А кто потрудился, чтобы настало время полегче? — сказала Эмилия. — Или оно само собой приспело, как поспевает ежевика на солнце? Это, знаешь, как с хлебом. Когда его едят за столом, забывают, что он полит потом… Но иногда неплохо об этом вспомнить!
— Будем надеяться, что для вас, девушки, и для ваших детей наступят еще лучшие времена, — как всегда, тихо и мягко сказала мать Элены.
Снова разлили вино по стаканам, и Надален встал, чтобы произнести тост.
— Выпьем за здоровье невесты из Красного дома, пока она еще среди нас, — сказал он дрогнувшим голосом, — потому что с завтрашнего дня она начинает новую жизнь…
— Хватит! — крикнула Эмилия.
— Дай ему сказать! Он хорошо говорит… — запротестовали остальные.
— Ну да, конечно… По-вашему, я его не знаю, так что ли? Раз он расчувствовался, значит, уже порядком выпил, и если ему дать говорить, он бог знает что нагородит.
Она поднялась, торопя остальных.
— За дело, люди, за дело! Если и дальше так пойдет, мы до вечера не управимся.
Все встали и снова принялись за работу.
Внесли старый стол Цвана, свежеобструганный и с новой ножкой.
На косые подпорки, прибитые к стене, легли прочные тесины, на которых между кастрюлями и сковородками нашли себе место книги Таго, обнаруженные в углу кухни.
— Если бы мне сказали: «Ты будешь на каторге до тех пор, пока не прочтешь все это», — заявил Надален, указывая на книги, — я бы сказал: «Прощай, Эмилия, поминай как звали», и на всю жизнь остался бы на каторге.
— Будем надеяться, что кто-нибудь тебе так и скажет, — сухо ответила Эмилия.
— Подарок от Союза! — закричала Элена, хлопая в ладоши, и все сбежались к вскрытому ящику.
В нем оказалась позолоченная металлическая лампа с цепью и расписным фарфоровым абажуром.
Тут же на стол поставили два ящика, и один паренек, поддерживаемый со всех сторон, взобрался на них, чтобы привесить лампу к балке.
После этого всем захотелось посмотреть, как она горит, и для вящего эффекта закрыли дверь и окна.
— Боже мой, как сверкает!
Паренек еще припустил фитиль, и вдруг стекло лопнуло. На всех лицах изобразилось замешательство и горестное изумление, но Джулия сказала с уверенностью, что такие стекла можно достать у Нербо, державшего лавочку в селении, и все успокоились.
Другим подарком, вызвавшим общее восхищение, были серебряные с чернью часы, преподнесенные служанкой покойного доктора в память дружбы, связывавшей при жизни Цвана и старого врача. Это были те самые часы, которые Сперанца девочкой столько раз видела на ладони доктора, когда он щупал пульс Цвану.
— Ходят, ничего не скажешь, — заметил один из мужчин, приложив часы к уху, и все дети один за другим захотели послушать, как они тикают.
— А где же квашня? — раздался пронзительный женский голос. — Мы забыли привезти квашню Минги!
— Ну, нет! Квашня здесь! — ответила Гита. — Уж я — то это знаю наверняка, потому что она всю дорогу давила мне в бок, должно быть, даже след остался.
Квашня оказалась за штабелем дров. Она была в плачевном состоянии и, несмотря на приделанные к ней подпорки и укрепы, упорно заваливалась на бок — до того покоробилось дерево.
— Точь в точь как покойница Минга, царствие ей небесное, — заметил один старик. — Фамильное сходство!
Наконец, все было в порядке, и дверь заперли на ключ.
Но как раз в эту минуту ребятишки так завопили за домом, что все вздрогнули и побежали на крик.
Оказалось, что кролики удрали из клетки. Взрослые и дети, толкая друг друга и крича, бросились за ними в погоню. Кто-то споткнулся и упал, но беглецы были пойманы.
— Вот это денек что надо, — говорили ребятишки, и, весело обсуждая охоту, которой он кончился, все направились к лодкам.
Отплыли, когда уже показалась луна.
Девушки начали петь, но когда один старик сказал, что это все же нельзя назвать настоящими песнями, Элена, обидевшись, бросила с вызовом:
— А ну-ка вы спойте!
И тут неожиданно с одной из лодок зазвучал в темноте сильный, с металлическим тембром, прекрасно поставленный голос.
Никто не помнил, чтобы когда-нибудь Эмилия пела, и все умолкли, прислушиваясь. И вот с другой лодки, что плыла впереди, ей в полном созвучии ответил голос Надалена.
Старики пели одни в тишине болота на лодках, скользивших по воде при тусклом свете окутанной туманом луны.
Сперанца слушала этот старинный напев, и он говорил ей о болоте, о небе над долиной, о взмахах крыльев в камышах, о колыбелях, о весеннем разливе реки… И о смерти, что всегда в засаде, и о тепле жизни… Но более всего о силе, о гневной силе людей, к которым она принадлежала.
Сперанца с беспокойством посмотрела на луну, опоясанную зеленоватыми кольцами, тревожно вгляделась в густую тень камышей, вдохнула горький запах водорослей. Что-то шевельнулось у нее в животе. Она улыбнулась.
В первый раз обращаясь к своему сыну, она прошептала:
— Это что-нибудь да значит — быть людьми из долины.
Глава сороковая
Женщина шла против ветра, держа обеими руками над головою мешок, которым она прикрывалась от дождя.
Она ворчала, спотыкаясь в темноте, но ничто не могло ее остановить.
С тех пор, как Таго эмигрировал, Эмилия часто навещала Сперанцу, как из сочувствия к ней, так и из желания повидать ребенка, которого она держала на руках, едва он родился, и за которым ухаживала в первые месяцы его жизни, когда Сперанца была занята на работе.
Теперь маленький уже бегал по дому, щебетал, как воробушек, и звал ее «мама Миля», переполняя нежностью сердце старухи.
На этот раз Эмилия пришла, когда ее никто не ждал: и время было позднее, и бушевала непогода.
Увидев ее в такую пору, Сперанца в испуге вскочила на ноги.
— Что случилось, Эмилия? — спросила она тревожно.
— Ничего, — ответила та, сбрасывая мешок и отряхиваясь. Вода с нее текла ручьями, и на полу сразу появились лужицы. — Ничего особенного, Надален пошел в театр.
Сперанца на мгновение прикрыла глаза, и от прилива крови лицо у нее порозовело. С тех пор как Таго нелегально эмигрировал во Францию, чтобы избежать ареста, она жила в постоянной тревоге, всегда опасаясь дурных вестей.
— Поэтому вы и пришли? А я уж испугалась! Надален пошел в театр? А куда? Расскажите же… Но прежде всего садитесь к огню, вы вымокли до нитки и, конечно, продрогли…
Из смежной комнаты выбежал босой мальчуган с деревянным ружьецом в руке.
— Бам! Бам!
— Смотри-ка, смотри-ка!.. Ты еще не спишь?
— Бам! Бам!
— Ой! Ты хочешь убить маму Милю?
Ребенок бросил ружье и, цепляясь за платье женщины, взобрался к ней на колени и обвил ее шею ручонками.
При свете очага было видно, как просияло в эту минуту суровое лицо Эмилии.
— Ну, так как же это получилось, что он пошел в театр? — приставала Сперанца.
Эмилия поудобнее уселась на низкой табуретке возле очага и, придерживая на коленях ребенка, начала рассказывать.
Сегодня утром к нам в Красный дом пришли эти, как их там… («Эти как их там» в устах Эмилии означало враги, те, что у власти.) Начали всех созывать на гумно. Меня тоже позвали, но я и с места не сдвинулась. С ними и женщина была, этакая, знаешь, в черном берете набекрень. Сначала они всех переписали, как будто не знали, сколько нас… Потом сказали, что мы все должны записаться в трудовые организации. А женщина стала говорить, что детей надо держать в чистоте и получше за ними ухаживать и что раз в неделю их нужно носить в селение — туда будет приезжать доктор, чтобы их взвешивать и пичкать всякой всячиной. Я все слышала, но, сама понимаешь, и не подумала выйти… Потом все та же женщина в берете сказала, что хочет со мной поговорить, чтобы я записалась в союз сельских хозяек. Надален понял, что лучше всего, чтобы они меня даже не видели, и сказал, что Эмилия его жена и что эта работа ей не по силам, потому что она болеет печенью. Тогда та объяснила, что это такая работа, что делать ничего не нужно, а нужно только быть хозяйкой в доме. А Надален сказал, что если в этом все дело, то не стоило им беспокоиться, потому что хозяйничать я сама умею и тут учить меня нечему.
Эмилия перевела дыхание.
— И это еще не все… Они сказали, что надо просвещать народ и что для этого нужна музыка. От нее, мол, люди становятся культурнее и развитее. Это говорил один тип из оркестра, я его как-то раз видела на площади, он играл на тарелках. Хорошо. Короче говоря, они сказали, что в селении опять открывается театр и на открытие приезжают артисты со стороны, которые дадут представление с пением под названием «Федора». Желательно, дескать, чтобы собралось побольше народу. Но в долине они еще не продали ни одного билета. Должны же они были хоть кого-нибудь уговорить! На этот случай и нашелся Надален. Он любопытный, в театре никогда не был, ему захотелось посмотреть представление, послушать, как поют, сделать вид, что он в этом что-нибудь понимает, — вот он и взял билет. Потом он всем в доме рассказывал, что он это сделал для меня. Представляешь! Для меня… Чтобы эти, которые приходили, не очень обозлились, что я не вышла…
