Василий Тонких
Василий Иванович Тонких родился в 1922 году в селе Подворкй Добринского района Липецкой области. С 1940 по 1946 год он служил в Советской Армии. После демобилизации поступил на юридический факультет МГУ имени Ломоносова. Василий Тонких работал военным следователем, референтом в Президиуме Верховного Совета СССР, членом Московского городского суда. С 1936 года его очерки и рассказы, статьи и фельетоны публикуются в газетах «Сельская жизнь», «Комсомольская правда», «Советская Россия», «Литературная Россия», «Советская культура» и в других газетах и журналах. Василий Тонких — член Союза журналистов СССР.
Василий Тонких
СОВСЕМ ЧУЖИЕ
ПОВЕСТЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Солнце заволакивалось серыми облаками. Они плыли от самого горизонта нескончаемой чередой.
По небу облака, а по челу думы. Девушка в белой блузке и клетчатой юбке с озабоченным лицом, свернув с дороги, по жнивью вышла к пруду. В руках у нее газеты и связанные бечевкой книги.
Пруд с длинными высохшими усынками спрятался среди высоких берегов. Только подойдя к нему близко, увидишь зеленую лощину, воды пруда и вдалеке — крутую плотину.
Когда-то рядом с прудом стояла княжеская кирпичная конюшня, а вокруг расстилалась дикая степь. Князь с гостями приезжал сюда охотиться на волков. Их много было в разбросанных по степи небольших лесах, заросших кустами терна, малины, смородины. Мужики с криком и гамом гнали волков из леса в степь, а там их преследовали на застоявшихся конях охотники, травили собаками, ловили арканами. Взятых живьем везли к князю в имение, в его собственный зоопарк.
Давно уже степь не служит барским прихотям. Ее заставили родить хлеба. От княжеской конюшни сохранились лишь развалины. Теперь не нагоняют тоску своим протяжным завыванием и волки. Перевелись за ненадобностью.
После войны возле плотины построили птицеферму. Гуси и утки от берега и до берега заполонили пруд, неугомонным гоготаньем оглашают окрестность.
Проходя мимо развалин княжеской конюшни, заросших бурьяном, Марина остановилась и с любопытством посмотрела на эти жалкие остатки барской старины. Она знала, да и кто не знал в селе, как в старинные времена бесчинствовали князь и княжичи. Марине пришел на память страшный случай. Красивая, молодая Таня Быстрова наложила руки на себя из-за барской ласки. «То была неволя, — подумала Марина, — а кто меня-то, дуру, неволил?»
Марина идет на птицеферму. От сильного ветра трепыхается ее широкая юбка, оголяя загорелые стройные ноги. Искоса поглядывая на мальчишек, облепивших берег пруда, она газетами прижала к ноге юбку. Вдоль по берегу шагают телеграфные столбы, поднимаясь на бугры и скрываясь в лощинах. Уныло гудят провисшие между ними провода. Босой чернявый мальчишка, пасущий телят, приложился ухом к столбу, слушает песнь ветра: «Живу-у-у, живу-у-у…» Посмотрела Марина: «Вот чудак, будто радио слушает. Даже про телят забыл».
У камыша ребятишки часто взмахивают удочками, перебрасывая лески поглубже: сильная волна прибивает поплавки к самому берегу.
На птицеферме девушку встретили молодые веселые работницы:
— Мариночка, здравствуй!
Девушка раздала книги и газеты и, перевернув стоявшее рядом цинковое ведро, села на его днище. В другое время она почитала бы работницам газеты, книгу, а сейчас отвела глаза в сторону, примолкла.
— Что с тобой? — подойдя к ней, тихо спросила остроносая и конопатенькая, впрочем не дурная, Люба Шикова. — Ты устала иль нездоровится?
— Устала, — стараясь поскорее отделаться от подруги, ответила Марина.
— А чего же ты мне «Угрюм-реку» не принесла? — с обидой обратилась к ней Нина Бочарова.
— Забыла я, — призналась Марина.
— Про ребят не забываешь, а про нас забыла, — кольнула ее Нина и, вытерев о цветастое ситцевое платье яблоко, аппетитно захрустела.
Девушки заулыбались. Они знали, что Нина ревнует Григория к Марине. Словоохотливая Люба, подмигнув, весело заговорила:
— Поехала я с Гришей сдавать гусей. По дороге догнали старушку. Гриша говорит ей: «Садись, бабушка, подброшу». А она затрясла головой: «Спасибо, сынок, сам подбрасывайся. А мне поскорей надо». И не села. Отъехали мы метров сто, колесо возьми и лопни. Пока Гриша чинил, бабка дошла до дома.
— Анекдот, — сквозь смех заметила Нина.
— Нет, правда, девчата, — уверяла Люба.
«А мне больше не смеяться», — пронеслось у Марины в голове. Она чувствовала себя здесь совсем лишней. Ей хотелось уйти, где-нибудь в укромном месте остаться наедине.
— Довела Марина Григория до ручки, — замети ла Нина.
— С чего ты взяла? — грустно спросила Марина и встала. — Сама сохнешь по нем, так думаешь — и все от него без ума.
Попрощавшись с подругами, Марина пошла домой. Долго ее преследовал нудный скрип качающейся от ветра калитки птицефермы.
На жнивье ветер вздыбил кучу соломы. О доски мостика на пруду гулко стучали волны. Мальчишки поспешно свертывали лески.
За прудом Марина повернула к картофельному полю. Спотыкаясь о комья земли, она подошла к опушке леса. Навстречу ей хлынул хвойный аромат.
Лес, встревоженный ветром, шумел. Низом пролетели касатки и скрылись за кустом.
«Счастье, как птица: мелькнет крылышком — и нет его, — сравнила Марина. — Все его ищут, а редко кто находит. Счастье только улыбнулось. А за эту улыбку теперь расплачивайся чем хочешь, хоть слезами, хоть самой жизнью…»
Миновав ельник, Марина вышла на поляну, заросшую ежевикой и густым папоротником, огляделась. «Вот оно гибельное место. Сюда я пришла радостной, а ушла в слезах…»
Она обогнула кусты орешника и по едва заметной среди крапивы тропинке пошла скорым шагом. Высокие стебли с зелеными цветками топорщились на пути, обжигали лицо, шею, руки. Но это, казалось, не причиняло девушке боли. Жгучая боль была в груди: сердце терзала безысходная тоска. Тропинка вывела Марину к реке.
На высоком подмытом водой песчаном берегу с обнаженными корнями одиноко стояла сосна. «Держится еще, — удивилась Марина. — Так и человек. Жизнь иногда у него упирается в тупик, а он еще на что-то надеется…»
За сосной русло реки изгибалось петлей и поворачивало к утонувшему в зелени селу. Там, в Желудевке, летом царит знойная тишина, старики дремлют на завалинках, в лопухах текают цыплята, на широком проулке глухо стонут от жары разомлевшие поросята, около которых валяются опрокинутые пустые чугунки.
К домам примыкают сараи с соломенными крышами, а за ними спускаются к реке огороды, отделенные друг от друга стежками. Стежки выходят к берегу, у которого то тут, то там качаются на воде лодки, прикрученные железными цепями к спицам старых колес от трактора и жатки.
В изгибе реки склонились над водой ивы. Там и нашла себе приют девушка. Сев на землю в зарослях молодого ивняка, она склонила голову на грудь.
За серыми облаками потянулись темные тучи. Они грузно выползали из-за леса и зловеще стелились над землей. Порывистый ветер прижимал траву, полоскал в воде низко свисавшие ветви ивы, трепал длинные черные волосы девушки. Ее большие глаза из-под вздрагивавших век неподвижно уставились на холодные волны реки.
«Броситься сейчас в реку, и конец всем мученьям, — вдруг мелькнуло у девушки в голове. — Найдут, поплачут и похоронят рядом с отцом на кургане…»
Вокруг потемнело, и стало прохладно. По берегу пронесся вихрь. За рекой вдруг прорезала темноту неба зигзагообразная огненная линия, и от раската грома загудела земля. Дождь широкой полосой приближался с поля. Достигнув реки, застучал крупными частыми каплями. Река от дождя шумела. Пузыри плыли по воде, лопаясь и вновь рождаясь.
Девушка встала, медленно побрела по размытой дождем скользкой дороге.
Из-за кургана, на котором похоронен отец Марины, выскочил грузовик и вскоре догнал ее. Шофер, открыв дверцу, блеснул синевой глаз, крикнул:
— Марина, садись!
Девушка равнодушно взглянула на Григория. Никого она сейчас не хотела видеть, не нуждалась ни в чьей помощи и заботе. Губы ее презрительно сморщились, голос еле слышно задрожал:
— Спасибо. Мокрому дождь не помеха.
Но шофер, подъехав ближе, вышел из машины, схватил девушку за руку.
— Лезь в кабину! Слышишь?
С полным безразличием ко всему происходящему Марина открыла дверцу, медленно и неохотно влезла в кабину.
— Ну вот и хорошо! — воскликнул радостно шофер, хлюпая по жидкой грязи сапогами.
Сев в машину, Марина достала из кармана юбки зеркальце. В нем она увидела мокрое, с растрепанными волосами какое-то чужое, страдальческое лицо. Инстинктивно она потянулась к своей помятой прическе, но тут же опустила руку: «Не все ли равно!»
