а значит, и самая «варварская» часть «Европы», сама «европейскость» которой оказывается наиболее проблематичной. В Средние века границу Европы обычно проводили по Дону или Днепру, и большая часть «Московии» оказывалась за её приделами. Поэтому неслучайно при Петре I и его преемниках были приложены усилия к тому, чтобы закрепить новое понимание географических границ Европы — по Уральским горам, которые тогда воспринимались и как восточная граница «собственно» России.
С другой стороны, Россия Нового времени — наиболее крупная, населенная и политически сильная (а в отдельные периоды — единственная независимая) страна «Восточной Европы», которая не могла довольствоваться ролью «просто» периферии Запада.
С точки зрения мир-системного анализа страны, подобные России, определяются как «полупериферийные»: занимающие промежуточное положение между развитыми странами «центра» и «периферией» мир-системы, сочетая в себе черты «прогрессивного» развития и «отсталости».
Применительно к России этот феномен был рассмотрен в рамках исследования Бориса Кагарлицкого «Периферийная империя»{49}. По Кагарлицкому, в России в Новое время сложилась в целом периферийная, зависимая модель экономики, ориентированная на обслуживание интересов стран «центра» (в первую очередь, поставки сырьевых ресурсов — от зерна и пеньки до нефти и газа в разные эпохи). Однако если классическое встраивание в периферию мир-системы осуществлялось путём колониальных захватов и политического подчинения «встраиваемых» территорий, то в России периферийная модель экономики сочеталась со становлением сильной государственности имперского типа, позволявшей ей претендовать на равный статус с державами «центра».
Спецификой «российской модели» (как досоветского, так и постсоветского периода) оказывается то, что «колонизацией» в интересах «центра» здесь занималось «своё» государство. Это государство, несмотря на зависимый характер экономики, перманентное технологическое отставание и сохранение черт социальной архаики, одновременно обладало возможностями для территориальной экспансии, колониальных захватов и иных форм выстраивания собственной сферы влияния, конкурируя в этом качестве с державами «центра».
Таким образом, Россия Нового времени представляла собой общество, культурно близкое Европе и связанное с ней тесными политическими и экономическими узами, которое, вместе с тем, не вписывалось по многим параметрам в понятие «европейской цивилизации».
Эта двойственность предопределила глубинное внутреннее противоречие русской культуры и политического самосознания.
С одной стороны, переживание собственной «отсталости» от Запада выливалось в своеобразный комплекс неполноценности, широко распространенный среди русской интеллектуальной элиты. Под влиянием этого комплекса сложился целый дискурс, который можно собирательно обозначить как западничество.
Впервые «западники» заявили о себе в первой половине XIX века в дискуссии со «славянофилами», и именно с тех пор понятие «западничество» закрепляется за достаточно устойчивым набором мифологем, описывающих отношение России к западному миру. В рамках этого подхода формируется представление о России как об «отсталой» европейской стране с «отклоняющимся» развитием. Причины этого отставания видятся в исторических особенностях, связанных с долгой изоляцией от «цивилизованного» мира и варваризующим «азиатским» влияниям, которым подверглась Россия.
Одной из главных причин российского отставания в рамках западнического мифа видится «монгольское иго», которое привело к экономическому и культурному отставанию, а также укоренению политических традиций деспотизма и неразвитости демократических институтов.
В некоторых версиях западничества в качестве причин «отсталости» могут называться и другие особенности русской культуры, отличающие её от западноевропейской. В частности, после появления работы Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма» в «отставании» России стали нередко винить православие, которое, в противовес «веберовскому» протестантизму, тормозило развитие духа предпринимательства и рыночной экономики, которым западный мир обязан своим возвышением.
В западнической логике желаемое развитие России видится как догоняющее, направленное на старательное копирование западных социально-политических форм и институтов, изживание «азиатчины», что предполагает тесную интеграцию с западным миром.
В крайних формах эта идея предполагает частичный отказ России от своего суверенитета в пользу западных структур, которые должны взять на себя функции по «оцивилизовыванию» России.
Одновременно с этим геополитический и демографический вес России в сочетании с ростом мощи и возможностей российского государства формировали запрос на идеи величия и мировой значимости, которые закономерно входили в конфликт с западническим дискурсом России как отсталой варварской периферии Европы и самой ситуацией «отсталости», «ученичества», «вторичности» по отношению к Западу.
Полупериферийный статус России в мир-системе постоянно генерировал противоречие между зависимым характером экономики и стремлением играть роль самостоятельного и полноценного «центра». Можно сказать, что западничество становилось идеологическим выражением периферийного, зависимого тренда в развитии России. Поэтому противоположная, условно «патриотическая» тенденция, оказывалась направленной не только против западничества, но и против Запада как такового, который, занимая место «центра» в мир-системе, был заинтересован в сохранении полупериферийного положения России.
Именно в рамках этого «патриотического» дискурса и формируется русская версия цивилизационного подхода. Представление о России как об особой цивилизации помогало снять комплекс «вторичности» и «отсталости» по отношению к Западу, а культурные особенности, не вписывающиеся в «европейский» канон, превращались в маркеры цивилизационных отличий.
При этом, постулируя цивилизационную самостоятельность России, русский цивилизационный подход всегда оставался в рамках европейского и западнического контекста. Представления о цивилизационной особости России развивались в полемике с западничеством, а особенности русской цивилизации осознавались в постоянном сопоставлении и противопоставлении с Западом. Этот парадокс легко объясняется той специфической «недоинтеграцией» России в западный мир, речь о которой шла выше.
Будучи культурно близкой Западу и экономически связанной с ним, но при этом не в состоянии найти в его рамках приемлемое для себя место, Россия провозглашала себя особой цивилизацией, отталкиваясь от Запада как от цивилизационного образца.
Русский цивилизационный подход в XIX–XX веках проделал существенную эволюцию, отражавшую те геополитические и культурные метаморфозы, которые переживала Россия. В дореволюционной России цивилизационный подход был тесно переплетён с панславизмом. Это было время, когда преимущественно славянские народы восточноевропейской периферии активно добивались политического самоопределения. Россия, будучи крупнейшей страной с преимущественно славянским населением, пыталась использовать эти движения для расширения собственной сферы влияния.
Именно в панславистском контексте рождается концепция культурно-исторических типов Николая Данилевского, которую можно считать первой целостной цивилизационной теорией. Культурно-исторические типы — автономно развивающиеся территориально локализованные этнические сообщества, каждое из которых имеет свой особенный и неповторимый исторический путь. Славяне, по мнению Н. Я. Данилевского, представляют собой отдельный культурно-исторический тип, отличный от романо-германского, то есть европейского. Подражание Европе («европейничанье»), излишнее политическое сближение с ней губительно для славян, а взаимоотношения двух культурно-исторических типов определяются как остро конкурентные и нередко враждебные. Россия определяется Данилевским как ядро славянского культурно-исторического типа, вокруг которого должны будут сплотиться все остальные славянские народы.
Для русского цивилизационного подхода также всегда была характерна апелляция к православию как религиозной традиции, определяющей цивилизационное своеобразие России. У Данилевского православие представляется не просто русской, а славянской религией. Обращение западных славян в католицизм воспринимается Данилевским как результат деструктивного воздействия западной цивилизации, и их «возвращение» в православие видится в качестве
