– …Первым достигнешь любой цели. Слишком уж всё это как-то просто.
Чувствуется, что Юрке не особо хочется спорить.
– А в жизни всегда так – всё жестоко и просто, – настаивает на своём Степан. – И тут ещё вот в чём заковыка – в цели. Есть она у тебя или нет. Ведь надо точно знать, к чему ты стремишься!..
Судя по запальчивости, с которой говорит Хутунка, обычно немногословный, тут до меня произошло одно из двух: или спор был действительно нешуточный, принципиальный, зацепивший чем-то ороча; или выпили они уже не по одной-две стопки, а поболее.
Вообще-то для меня, во всяком случае, молчун Степан (иногда за день и слова из себя не выпустит) – фигура весьма загадочная.
Ороч по национальности, с детства отлучённый от кочевавших круглый год по тайге родителей и воспитывающийся в интернате «Для детей малочисленных народов», он после школы, как отличный ученик, был направлен в Ленинград. В Институт народов Севера. Блистательно окончил его, особенно преуспев в математике, вернулся в родные края и сам стал кочевать с места на место. То добывая идущую на нерест с моря в устья рек горбушу, то – пушнину, то – охотясь на разного зверя, ради ценной медвежьей желчи, кабарожьей ли струи или вкусного кабаньего мяса, когда сушённая тонкими ломтиками оленина начинала приедаться…
Сколько Степану лет – сказать трудно. Может, тридцать, а может, и шестьдесят. Когда он сильно утомлен – кажется стариком. Приободрится, отдохнёт, заиграют весёлые искорки в тёмных глазах, глядишь – мужчина в расцвете сил.
О своей учёбе в Ленинграде он вспоминает крайне редко и всегда – неохотно. Вспоминая же, ограничивается несколькими фразами, самая распространённая из которых: «Однако сильно большой город царь Пётр воздвиг. Народу много. Есть хорошие люди – есть шибко худые. И место для города – худое…»
По-русски, если хотел, мог говорить чисто, складно и правильно. А вспомнив о чём-то удивительном для себя – громко цокал языком. Но такие минуты у него были редки. Обычно же он всё делал молча, будто насупившись на жизнь, неохотно бросая на ходу одно-два слова. Словно знал какую-то, только одному ему известную, тайну, лежащую не на поверхности, и скрытую от глаз людских. Может быть, именно от этого он, что-то мастеря, почти всегда застенчиво улыбался.
Во время же общих разговоров, например, у костра, – он больше слушал, покуривая короткую трубочку – «носогрейку», отгонявшую своим летучим дымком таёжный гнус. Иногда молча покачивал головой, словно прокрутив чужие мысли и решив для себя – правильны они или нет.
Дым, выпускаемый им через широкие ноздри не сильно приплюснутого к лицу носа, проходил как через фильтр, сначала через его редкие, тёмные, кое-где с седыми волосками, усы, а потом уж поднимался вверх, обволакивая белым облачком задумчивое лицо.
По моим наблюдениям, только с Нормайкиным он был раскован. Мог с ним и поговорить, и даже выпить. Видимо, что-то давнее связывало их.
Это он – Степан, по просьбе Нормайкина, привёз нам собак. За чаем, в тепле зимовья, когда ороч остался ночевать, мы и познакомились, узнав от него только имя, да то, что завтра он на своих оленях отправится дальше, в верховье реки, почти до самого её истока…
Недели через две на обратном пути Степан снова под вечер заглянул к нам: «чай пить» да в тепле у печи переночевать, «а то всё – в нарте или у нодьи…»
В оба этих вечера он сказал, наверное, не более десяти фраз и то вдруг с откуда-то появившимся акцентом.
Где он живёт? Есть ли у него свой чум, дом, семья, дети? Этого мы так и не узнали. Если он не желал отвечать на какой-то вопрос, то просто пропускал его мимо ушей и молча сидел, будто камень-валун, не реагируя ни на что постороннее.
Да и спрашивать о личном в тайге не принято…
Это от деда Нормайкина мы узнали, что Степан пять лет прожил в Ленинграде, когда учился в институте, который, как и школу, закончил с отличием, получив красный диплом.
– В школе он всё прямо на лету схватывал. Учителя на него нахвалиться не могли, – рассказывал нам Нормайкин. – Я же на учёбу тяжел был. И в некоторых классах по два года сиживал. В седьмом классе учился – уж парень почти был. Степан тогда в третий класс ходил, но, интереса ради, по многим предметам мог и за седьмой домашнее задание сделать. На этом мы с ним и подружились. Я его разной домашней снедью угощал: пирожками, там, с брусничкой, грибами ли; домашним хлебушком с домашним же маслом, а он мне, особенно по математике, задачки щёлкал, как орешки…
Моё появление в доме наконец-то было замечено.
С шумом-гамом меня усадили за стол на самое удобное и тёплое – спиной к печи, место, словно я был, ни много ни мало, какой-нибудь заморский гость. Баба Катя тут же, как нерпа, вынырнувшая из лунки, поставила передо мной парящую чашку щей и, по моей просьбе, принесла большую кружку прохладного гриба.
Нормайкин всем наполнил водкой увесистые, с толстым дном, крепкие гранёные стопки.
Приготовились выпить: кто-то уже поднял свой стопарик, а кто-то, в ожидании тоста, нанизывал на вилку закуску: убегающий от столового «гарпуна» скользкий груздочек…
Я же с интересом ожидал продолжения разговора – тема первенства была в нём любопытна.
Однако всё произошло иначе.
Степан вдруг встал из-за стола, оставив на нём свою нетронутую рюмку. Поблагодарил Нормайкина за гостеприимство.
– Спасибо, Катерина, – повернулся он также к выглянувшей в кухню из-за дверной занавески бабе Кате, приложив ладонь правой руки к груди. – Мне, однако, пора, – по-детски улыбнувшись, не совсем, впрочем, уверенно, уже всем сказал он. – Далеко ехать. А к вечеру на месте надо быть – люди ждут…
– Да переночевал бы… – предложила баба Катя.
– Не могу. Пора, – уже решительнее ответил Степан.
– Ну хоть выпей на дорожку, – прогудел Нормайкин.
– Нет. Мне хватит. Спасибо, Василий, – ещё раз поблагодарил он деда и вышел с ним в сени.
– Ну, дед. Ну, дитятко малое, – заквохтала баба Катя, снимая с вешалки видавший виды дедов овчинный полушубок. – Вышел провожать в исподней рубахе. Мигом щас прохватит на ветру после бани. Будет потом, скрючившись, за поясницу держаться да охать.
Она тоже вышла в сени, накинув на плечи теплую мохнатую шаль.
Мы с Юркой остались одни в тихом, будто сразу присмиревшем без хозяев доме.
– О чём это вы тут спорили? – спросил я его, поставив так и невыпитую стопку на стол.
– Да ни о чём в принципе… О пустяках… – нехотя ответил Юрка и после некоторого раздумья, махом выпив стопку, захрустел солёным огурцом.
Через минуту на дворе звякнул колокольчик. Потом – ещё раз. И – зазвенел уже непрестанно, удаляясь всё дальше и дальше.
Когда этот чистый серебряный звук совсем растаял вдали, в дом вернулись дед и баба Катя.
– Самовар-то ставить? Или ещё посидите? – спросила она мужа.
– Да, ставь, пожалуй, – ответил он и стал сливать водку из своей стопки обратно в опорожнённую на две трети бутылку.
Взглянув на мою полную рюмку, сказал:
– Ты-то выпей. После бани – полагатся. – И, обратившись к Юрке, продолжил: – Вы, если желаете, на пару ещё дерните. А мне, пожалуй что, на сегодня тоже хватит.
– В кои-то веки разум показал, – не преминула от печки вставить свою фразу баба Катя.
– Я уже гриба напился, – пододвинул я деду свою стопку.
– А я один – не буду, – на вопросительный взгляд Нормайкина ответил Юрка.
– Ну, как знаете, – вылив содержимое и моей стопки в бутылку, – прохрипел дед, затыкая горлышко кусочком пробки.
Чувствовалось, что настроение у него уже не такое благо душно-весёлое, какое было в бане. Да и Юрка казался смурным. Что-то у них всё-таки произошло тут до меня?..
Дед отнёс недопитую бутылку «в горенку» и, вернувшись оттуда, снова уселся на стол.
– Ну, чай-то – скоро ль?! – необычно громко и даже раздражённо спросил он.
– Когда закипит – тогда и будет, – спокойно ответила из-за перегородки баба Катя. – Поешьте пока там чего, поговорите…
Я с наслаждением стал хлебать щи. Юрка сосредоточенно смотрел в окно. А дед начал убирать со стола лишнюю посуду.
Разговора не получалось…
* * *
«…Отчего это память так часто возвращает меня в те места, где я был один и где мне бывало так невыносимо грустно? И избегает тех мест, где мы бывали вместе с Таей?..
Но самое печальное, что тех мест моих – больше нет. А если они и есть, то это уже не те, не мои, а другие места. И там теперь всё по-другому.
Я напрягаю память, чтобы вспомнить Владикавказ с двуглавой вершиной Казбека, который, на первый взгляд, напоминает небрежно нарисованный художником-примитивистом задник декорации на сцене: игривый, мутноватый Терек, прохладное, изумительно красивое, неширокое Цейское ущелье, в котором идеальная белизна снежных вершин соседствовала с сочной зеленью травы в низине. И тот идеально прозрачный ручей с холодной до ломоты зубовной, но такой вкусной водой, бегущей в затаённом месте, в тени под скалой, по прозрачному ледяному желобу. Всё это было в такой же прекрасной гармонии, как наша любовь. Взаимное, сильное, казалось – такое глубокое, высокое, редкое чувство…
