Стрелять ему вдогон я не стал. Да, скорее всего, это было и бесполезно… Со стороны данная ситуация выглядела, пожалуй, довольно комично. Незадачливый, оторопевший охотник и перехитривший его зайчишка…
Я улыбнулся и постарался убедить себя в том, что гречневая каша гораздо полезней для здоровья, чем мясо. Ведь в ней так много железа, столь необходимого крови.
Вскинув на плечо винтовку, довольный собой и зайцем, я отправился домой.
Честно говоря, радуясь тому, что наш «поединок» с зайчишкой окончился именно так, бескровно…»
* * *
В жаркой, чисто отскобленной, небольшенькой бане, лёжа на верхнем полке и блаженно покряхтывая на светлых прогретых досках, в ритме чередующихся, плавных и резких, ударов двух берёзовых веников, которыми дед Нормайкин охаживал Юрку, тот сообщил (едва развернув голову ко мне) пунктирно, между: «Ух! Ах! Ох! Хо-ро-шо! Здо-ро-во!», что вер-то-лёт при-дёт за нами лишь через не-де-лю…»
Об этом он узнал из радиограммы, пришедшей на метеостанцию. В ней же говорилось и о том, что к определённому «предварительно оговорённому сроку мы должны быть полностью готовы и ожидать машину на метеостанции, о вылете которой в Гроссевичи нам будет сообщено дополнительно». В случае непредвиденных обстоятельств мы о них будем также заранее извещены.
Усевшись на полке, Юрка весело, перед тем как выскочить в предбанник, подобно пробке из бутылки шампанского, закончил:
– Так что, будь готов, Игорёк!
– Всегда готов! – в тон и во след ему, как «юный пионэр», отчеканил я.
– А чё вам не быть готовыми-то, – подал свой голос Нормайкин, азартно нахлёстывающий веником теперь уже себя. – Нищему собраться – только подпоясаться, – довольно хохотнул он, в очередной раз припечатывая веник к пояснице, потом к пяткам, икрам ног, бёдрам, к тому, что находится со стороны спины, выше них. Дважды, по разу на каждую, розовую от такого массажа, ягодицу, добираясь до самого верха: шеи и ключиц. И снова – снизу вверх и сверху вниз…
На ходу бросив один веник мне, он следом за Юркой исчезает в предбаннике, чтоб окунуть там в бочке с холодной водой голову. Нормайкин после парной почему-то никогда не обливался, а лишь «макал» свою «макушку» в ледяную воду.
«Плавясь» на полке, я почти осязаемо представил, как от моих раскалившихся, потрескивающих от сухого жара волос вода в той самой бочке просто закипит, хотя как следует париться я ещё и не начинал…
Когда после первого, самого продолжительного по времени, захода я вернулся из предбанника в парную, Юрка снова сидел на «вершине» полка, нещадно хлеща себя двумя вениками сразу. Нормайкин же остался «остывать» в предбаннике.
– Ну, ты прямо гигант пара! – восхитился я своим напарником и сопарником – в данный момент. Сам я мог только лениво развалиться на средней ступеньке и неподвижно млеть от жара, истекая обильным потом.
Было похоже, что сообщение о нашей задержке здесь на целую неделю не особо огорчало Юрку… Впрочем, и мне волноваться по этому поводу не было никакого резона.
«Во всём надо уметь находить положительные моменты. Отоспимся, отъедимся здесь, как следует, за неделю. Тем более, что лучшее лекарство против неизбежности – спокойствие», – думал я, перебираясь теперь на самую верхотуру и, как эстафетную палочку, принимая из рук Юрки веник. Он же в очередной раз поспешно скатился сверху вниз. Из пекла «аравийской пустыни» в прохладу предбанника.
Оставшись один, я лениво продолжил перебирать положительные моменты нашей задержки. «Мало того что на год вперёд отосплюсь. Ещё и начитаюсь вдоволь. Когда ещё такая возможность в нашей вечной суете представится. К тому же библиотекарша здесь, говорят, очень славная девушка, приехавшая в Гроссевичи в прошлом году по распределению… Месяца на три, однако, до нас… Осенью… Так что наскучаться тут, на краю земли, она наверняка уже успела, а друзей завести – вряд ли. Друзья – это товар штучного производства. Их не заводят, их встречают, если повезёт, конечно…»
Мысли были неспешные, полусонные, как у падишаха, лениво жующего халву и размышляющего между делом, с какой бы из своих многочисленных жен и наложниц скоротать сегодня вечер.
Окончательно разомлев от пара, от приятного запаха разлапистых берёзовых веников, я, казалось, не только пальцем шевельнуть не мог, но и думать-то уже ни о чём, кроме этой благодати, не хотел.
«Как давно я не был в бане… Какое это наслаждение растянуться вот так, на горячих, чисто выскобленных досках полка́, когда жар, исходящий от них и от каменки, мгновенно превращающей с хлопушечным звуком порцию горячей воды в ещё более горячий пар, пронимает тебя до самого нутра… Так бы вот нежился и нежился в этой баньке с низким потолком, плавно плывущей куда-то в беспредельном чёрным космосе по Млечному Пути…»
– Ты, паря, тут не угорел ли? – сквозь лёгкую дрёму слышу я весёлый, помолодевший голос Нормайкина, уже в исподнем, прошмыгнувшего в парилку.
– Всё в порядке, Василий Спиридонович, – едва разлепляю я губы.
– Слышь-ка, – положив руку на деревянную ручку двери, выструганную из берёзового сучка, говорит он мне, уже готовясь выйти, – мы с Юрием пошли. Ты тоже долго не разлёживайся здесь один. Парься, мойся да приходи обедать, – уже переступив порог парилки, заканчивает он, плотно прикрыв за собой дверь…
В предбаннике, куда я выскакиваю охладиться, Нормайкин, продолжая одеваться, говорит уже мне и Юрке, почти одетому.
– Степан сёдня обещал приехать… Бабка небось там всё уж сгоношила.
На деда сейчас Нормайкин совсем не похож. Лицо весёлое, морщины разглажены, кожа розовая. Борода только вот седая.
Перед тем как выйти из бани, он оборачивается ко мне, приготовившемуся опять нырнуть в парную, и говорит:
– Не тяни, одним словом, кота за хвост, Игорь. А то придёшь к пустому столу…
«Что и говорить, отличный у нас дед. Всё с шуткой, да прибауткой норовит сказать. А историй сколько всяких знает… – размышляю я, снова лежа на полке. – Парную вот только он всё же немного выстудил…»
Протягиваю руку за деревянным ковшом, чтобы плеснуть на каменку водицы. Но сразу не плещу. Какое-то время ещё лежу не в обжигающей жаре, а в обволакивающем со всех сторон, как добрая перина, приятном тепле. Потом поднимаюсь, выплёскиваю на раскалённые камни воду и до самозабвения хлещу себя веником. От нестерпимого жара, пронявшего меня до озноба, выскакиваю в предбанник и окатываюсь там обжигающей всё тело холодной водой.
Немного отдышавшись, неспешно моюсь. Жёсткой, сделанной из старой рыболовной сети, мочалкой, намылив её до белоснежной пены, продираю каждый сантиметр тела, ополаскиваясь тёплой водой из тазика. И, надев чистое, морозцем пахнущее бельё, спешу присоединиться к сотрапезникам, которые наверняка уже успели пропустить не по одной рюмашке…
«Ну да Бог с ними… А я лучше сначала выпью большую кружку слегка кисловатого, пузырящегося, как газировка, вкусного бабыкатиного чайного гриба, стоящего у неё в трёхлитровой банке на подоконнике».
В эти мои гастрономические мысли вдруг почему-то вклинивается воспоминание об отливающих холодом стали серых грядах гор вдоль реки Ботчи, по которой мы выходили из тайги…
У меня так всегда – в самые светлые, безмятежные минуты обязательно вплетется какая-нибудь грустинка…
Отгоняю от себя эти неуютные, застывшие воспоминания, не желая испортить момент. Уж больно он хорош. И так вольготно в этот миг моей душе!
Перед домом, во дворе, на привязи стоят два оленя, с красивыми, словно покрытыми нежным дымчатым мхом, рогами. Степанова лёгкая нарта стоймя прислонена к стене дома.
Олени, когда я проходил мимо них, приподняв головы, настороженно скосили на меня тёмные, влажные, выразительные, умные глаза, а потом спокойно опустили головы снова к пряслу.
На кухне, сидя за столом, о чем-то нешибко, впрочем, громко спорили Юрка и Степан.
– Вожак в собачьей упряжке, выбрав направление, уже не оглядывается. Он бежит впереди и смотрит только вперёд. Все остальные – следуют за ним, потому что чувствуют в нём уверенность. А начни он озираться – всё, конец. Движение прекратится. А упряжка из стройной линии, вытянутой в одном общем стремлении к неведомой многим цели, превратится в кучу малу грызущихся между собой собак. Вожак потому и первый, что не оглядывается назад, – удивительно складно говорит Степан.
– Всё ясно, – примирительно отвечает Юрка. – Не оглядывайся назад – и ты всегда будешь первым…
«И – одиноким», – мысленно добавляю я.
– …Первым достигнешь любой цели. Слишком уж всё это как-то просто.
Чувствуется, что Юрке не особо хочется спорить.
– А в жизни всегда так – всё жестоко и просто, – настаивает на своём Степан. – И тут ещё вот в чём заковыка – в цели. Есть она у тебя или нет. Ведь надо точно знать, к чему ты стремишься!..
Судя по запальчивости, с которой говорит Хутунка, обычно немногословный, тут до меня произошло одно из двух: или спор был действительно нешуточный, принципиальный, зацепивший чем-то ороча; или выпили они уже не по одной-две стопки, а поболее.
