Да, эти приемы «политики» были монополией Церетели. К ним – «ради идеи» – не прибегали даже его ближайшие политические и личные друзья… Прав ли Набоков в том, что Церетели в его хлопотах о коалиции руководствовался именно большевистской опасностью? Этого я не думаю. Во-первых, Церетели этой опасности не видел и реальной ее не признавал; иначе он не шагал бы до последнего момента в те самые дебри, в которых зародилась и развивалась большевистская опасность. А во-вторых, что же за средство против большевизма была коалиция? Каких же сил мог прибавить ему Набоков, союз с которым окончательно двинул в наступление большевистские полки?..
Нет, Церетели большевиков не боялся. Но других пугал ими благородный советский дипломат. В процессе переторжки при помощи большевиков он играл на понижение второстепенных кадетских требований, уступив им, по совести, во всем основном. Однако дипломат-то был благородный, но жалкий. Ему не уступили ни йоты, а он уступил все, что имел и чего не имел. Он проиграл все в пределах данных ему прав, а в придачу проиграл и все права Демократического совещания.
Теперь надо было получить санкцию всем этим подвигам в новоиспеченном «демократическом совете». Он должен был собраться днем 23-го в большом зале городской думы. Я лично явился туда около четырех часов и оставался в здании думы чуть ли не до утра. Действие происходило в Александровском зале.
Среди вялого и беспорядочного настроения заседание открыл эсеровский патриарх Минор. Он предлагает начать с конструирования, избрать президиум и хозяйственные органы. Кандидатов, конечно, намечать по фракциям. Объявляется перерыв, который затянулся до бесконечности и, можно сказать, извел как депутатов, так и вольную публику. Меньшевики заседали в кабинете городского головы. В числе необычных людей, не из Смольного, помню группу кавказцев во главе с Жордания, а также Н. К. Муравьева, который счел за благо присоединиться к меньшевикам. Обсуждали и голосовали что-то очень скучное, а затем выбирали членов президиума и «совет старейшин». Помню, произошел маленький скандал из-за того, что я и еще один или два левых пошли обедать в ресторан на Михайловской улице, а в это время в «совет старейшин» прошел Богданов вместо интернационалиста… Но в общем фракции покончили свои дела довольно скоро. А пленум, конечно, не открывался, так как делать было нечего: «комиссия» все еще не возвращалась из Зимнего дворца.
Депутаты, приученные к терпеливому ожиданию начальства, редко испытывали такое томление духа, как в этот необыкновенно скучный осенний день… Основная масса «демократического совета», или будущего Предпарламента, была все та же, хорошо знакомая нам по Смольному и Таврическому. Но все же налицо здесь было 300 человек, и партийная периферия была значительно расширена. Большевистская фракция насчитывала 66 человек, причем сюда были командированы сливки столиц и провинции. Такого кадра большевистских генералов и штаб-офицеров мы в Смольном не видели.
Больше всего было, конечно, эсеров. Но эта «самая большая партия» служила единственным предметом развлечения собравшихся в думе в этот нудный день. Начав заседать в зале думских заседаний, эта фракция вскоре разделилась на три части, борьба между которыми и занимала нас. В числе прочей знати в «демократическом совете» оказалась Брешковская, которая вкупе с кооператорами и либералами возглавила правую часть. Налево была весьма компактная группа интернационалистов во главе с Камковым, Карелиным и Спиридоновой; эти держались еще более независимо и непримиримо. Но официальные-то эсеры были в середине: Центральный Комитет шел туда – не зная куда и т. д. И во главе этой средней подфракции стоял воздерживающийся Чернов.
Все это было бы еще туда-сюда. Но дело в том, что официальные эсеры вместе с ЦК и Черновым были самой маленькой подфракцией. Они заседали до самого вечера, пока не открылся пленум. Чернов говорил бесконечно, но это не помогало. Крошечная армия признанного лидера, монопольного теоретика, единственного крупного деятеля партии таяла все больше… Из зала думских заседаний по временам выходили угрюмые фигуры эсеров. На них бросались с ироническими вопросами: ну, что? Как у вас?.. Они только сердито отмахивались.
В те же часы в Смольном состоялось немноголюдное заседание ЦИК. Там Троцкий поднял вопрос о взаимоотношениях между ЦИК и «демократическим советом». Не будет ли поглощен ЦИК новым учреждением со всеми его функциями, органами и средствами? В принятой формуле перехода, однако, было разъяснено, что ЦИК остается на своем месте и право распоряжения его органами и имуществом принадлежит только советскому съезду.
В порядке дня заседания и был, собственно, вопрос о созыве этого съезда. Большевики справедливо обрушились на лидеров за нарушение конституции, согласно которой съезд должен был собраться уже в середине сентября. Большевики теперь требовали передачи дела созыва съезда в руки двух столичных Советов или по крайней мере особой комиссии. Но Дан заявил, что ЦИК никому не передоверит своих функций и немедленно приступит к работам по созыву съезда. Сроком после долгих пререканий было назначено 20 октября…
Наконец часов около восьми измученных и голодных депутатов стали созывать на пленум «демократического совета». Многие не выдержали и ушли. Но все же было налицо человек 220… Провозгласили президиум. Большевики протестовали против Чхеидзе – за его пристрастие на съезде и на совещании. Но все же он при поддержке друзей сел на свое место и предоставил слово докладчику – о создании власти.
Церетели, однако, был верен себе: как и раньше в щекотливых положениях, он потребовал закрытия дверей… Возмущение было велико – и слева, и со стороны посторонней публики, томившейся в ожидании сенсации целый день. Начались было горячие реплики в пользу гласности. Тайны от народа! В первом же заседании новоявленного парламента!.. Но ничто не помогло. Церетели заявил, что при нотариусе и писцах он не сможет говорить достаточно полно и откровенно. В пользу закрытия дверей набралось 105 голосов, против – 70. Публика с проклятиями удалилась, и Церетели приступил к «отчету».
Он был потом полностью напечатан в «Известиях» от 26 сентября. Но я на нем останавливаться не стану… Не забудем о том, что известные нам условия «соглашения», напечатанные на другой день во всех газетах, в этот момент еще не были известны никому из депутатов. И Церетели излагал их совсем не в том виде, как они приведены мною выше. Он сделал все, чтобы притупить внимание огромной массой пустопорожних технических подробностей «исторических совещаний». Самые же «пункты» были изложены не только в сокращенном, но и в замазанном виде – особенно насчет ответственности и Предпарламента («ответственность при том строе, который мы устанавливаем, фактически неизбежна…»). Закончил же оратор просьбой принять «этот наиболее приемлемый выход из кризиса, дающий возможность довести страну с наименьшей опасностью потрясений до Учредительного собрания».
Церетели был верен себе. Однако он не мог не видеть, что его дело с начала до конца основано на сомнительных махинациях и его собственная роль хотя и направлена ко благу отечества, но выглядит не особенно привлекательно. Те, кто присутствовал на этом заседании, вероятно, помнят, что таким Церетели они еще никогда не видели и не слышали. Выступивший потом Троцкий формулировал правильно: «Доклад произвел странное впечатление: можно было подумать, что докладчик старался больше убедить себя, чем других, или считал, быть может, что если собрание сделает выводы, противоположные задаче доклада, то он сам с этим примирится как с неизбежностью: убежденности и уверенности в тоне и в аргументах не было…»
Таким Церетели мы еще не видели. Уж не чудилась ли ему пропасть, в которую он тащит революцию?.. Увы, поздно. Дело сделано, раскаиваться и думать некогда. Церетели сошел с трибуны – и уже не вернулся на нее: это было его последнее публичное выступление в качестве «ответственного» лица в революции. А все это дело было его последней победой.
Был снова объявлен перерыв для обсуждения во фракциях. У меньшевиков дело прошло очень быстро – не потому, что положение было незатруднительно, а потому, что время было позднее и уже не было силы тянуть дальше эту канитель. Положение же было явно затруднительное: с одной стороны, из меньшевиков не было ни одного человека, который считал бы сделку удовлетворительной; с другой – большинство этих мягкотелых, бескровных оппортунистов явно не могло взять на себя риск сорвать эту сделку. Почти без прений решили санкционировать соглашение. Момент был очень напряженный, ибо большинство получилось всего в один или максимум в два голоса (единодушие всей демократии!). Но санкция выражалась в такой резолюции, которая, казалось бы, в других условиях никак не могла удовлетворить самих авторов сделки – в случае их минимального уважения к тем, кто дает санкцию, или к самим себе. Резолюцию эту наспех составил Дан:
