Председателем стал Троцкий, при появлении которого разразился ураган рукоплесканий… Все изменилось в Совете! С апрельских дней он шел против революции и был опорой буржуазии. Целых полгода служил он плотиной против народного движения и гнева. Это были преторианцы «звездной палаты», отданные в распоряжение Керенского и Терещенки. И во главе их стояла сама «звездная палата»… Теперь это вновь была революционная армия, неотделимая от петербургских народных масс. Это была теперь гвардия Троцкого, готовая по его знаку штурмовать коалицию, Зимний и все твердыни буржуазии. Спаянный вновь с массами, Совет вернул себе свои огромные силы.
Но конъюнктура была уже совсем не та, что прежде. Совет Троцкого не выступал как открытая государственная сила, ведущая революцию. Он не действовал методами оппозиции, давления и «контакта». Он был скрытой, потенциальной революционной силой, собирающей элементы для всеобщего взрыва… Эта скрытость и потенциальность затемняла глаза и жалким, бутафорским «правителям», и обывателю, и деятелям старого советского большинства. Но дело от этого не менялось. И успех будущего взрыва был обеспечен. Ничто не могло противостоять новой сокрушающей силе Совета. Вопрос заключался только в том, куда же поведет его Троцкий? Чем еще богат он, кроме сокрушения?.. Ну, поживем – увидим.
А сейчас в своей первой председательской речи Троцкий напомнил о том, что, собственно, не он занял место Чхеидзе, а, наоборот, Чхеидзе занимал место Троцкого: в революцию 1905 года председателем Петербургского Совета был Троцкий; но сейчас перспективы не те; новому президиуму приходится работать при новом подъеме революции, который приведет к победе…
Впрочем, Троцкий прибавил тут еще несколько слов, искренне веря, что ему со временем не придется презирать эти слова и сочинять теории для оправдания противоположного. Он сказал:
– Мы все люди партий, и не раз нам придется скрестить оружие. Но мы будем руководить работами Петербургского Совета в духе права и полной свободы всех фракций, и рука президиума никогда не будет рукою подавления меньшинства.
Боже, какие земско-либеральные взгляды! Какая насмешка над самим собой! Но дело-то в том, что примерно через три года, в час, когда мы вместе с Троцким предавались воспоминаниям, Троцкий, задумавшись на минуту, мечтательно воскликнул:
– Хорошее было время!..
Да, чудесное! Может быть, ни одна душа на свете, не исключая его самого, никогда не вспомнит с такими чувствами о времени правления Троцкого…
На этом же заседании, 25 сентября, Каменев сделал доклад о новой коалиции. Пробовал было выступить в ответ бывший министр Скобелев – опять не с отчетом, а с советом, но из всего огромного пленума его резолюция собрала только 19 голосов… Эсеры еще кое-как держались в приличных размерах. Но меньшевики неудержимо и быстро-быстро теряли кредит среди масс… Огромным большинством по поводу образования новой власти Совет принял такую резолюцию: «…новое правительство войдет в историю революции как правительство гражданской войны. Совет заявляет: правительству буржуазного всевластия и контрреволюционного насилия мы, рабочие и гарнизон Петрограда, не окажем никакой поддержки. Мы выражаем твердую уверенность в том, что весть о новой власти встретит со стороны всей революционной демократии один ответ: в отставку!.. Совет призывает пролетарские и солдатские организации к усиленной работе по сплочению своих рядов вокруг своих Советов, воздерживаясь от всяких частичных выступлений…»
Такими необычайными приветствиями встретил Петербургский Совет новую власть. А накануне в описанном заседании «демократического совета» Троцкий перечислял те крупнейшие провинциальные Советы, которые заведомо скажут то же самое, то есть – yжe находятся в руках большевиков: Московский, Кавказский краевой, Финляндский областной, Одесский, Екатеринбургский, Донецкого бассейна, Киева, Ревеля, Кронштадта, почти всей Сибири и прочая и прочая… Вы, граждане Коновалов и Керенский, полагаете, что сможете управлять революцией без их поддержки? Ну что ж, попробуйте! Ведь вы получили из рук Церетели «всю полноту власти».
Мы спускались по лестнице Смольного, рассуждая о новых делах.
– Эй, Володарский! – крикнул кто-то сверху. – Завтра где?
– Завтра? – ответил шедший со мной Володарский, – завтра на Патронном…
Да, большевики работали упорно и неустанно. Они были в массах, у станков повседневно, постоянно. Десятки больших и малых ораторов выступали в Петербурге на заводах и в казармах каждый божий день. Они стали своими, потому что всегда были тут – руководя и в мелочах, и в важном всей жизнью завода и казармы. Они стали единственной надеждой хотя бы потому, что, будучи своими, были щедры на посулы и на сладкие, хоть и незатейливые сказки. Масса жила и дышала вместе с большевиками. Она была в руках партии Ленина и Троцкого.
В те же дни тайным голосованием на пропорциональных основах был переизбран Петербургский Исполнительный Комитет. Из 44 избранных членов две трети были большевики. Меньшевиков было всего пять человек. Наша же группа, меньшевиков-интернационалистов, группа, составлявшая основное ядро первого Исполнительного Комитета, начавшего революцию, не получила ни одного места… Это было для нас, быть может, и печально, но совсем не удивительно. Дело было, собственно, не в том, что нам пришлось взять на себя грехи официального меньшевизма, с которым группа Мартова до сих пор окончательно не порвала. Дело было и не в том, что у группы до сих пор не было литературного органа, основного орудия агитации и пропаганды, ибо «Искра» все еще никак не могла выйти. Дело, наконец, было и не в том, что мы, лидеры, совершенно забросили советскую работу, почти не показывались в Смольном и оторвались от его «низов»… Нет, дело было не в «частностях», а в основном: наша позиция, по крайней мере в своей положительной части, была не нужна, излишня для масс. В отрицательной, критической части мы, мартовцы и новожизненцы, совпадали с большевиками. На арене тогдашней борьбы против коалиции и буржуазии мы стояли рядом с ними. Мы не сливались потому, что некоторые штрихи положительного большевистского творчества, а также и приемы агитации вскрывали перед нами будущий одиозный лик большевизма. Это была разнузданная, анархистская мелкобуржуазная стихия, которая только тогда была изжита большевизмом, когда за ним уже снова не осталось масс. Этой стихии мы боялись.
Но массы не боялись ее, ибо не могли ни разглядеть ее, ни оценить ее значение. И от землелюбивой эсеровщины, от мещанского меньшевизма эпохи всеобщего благодушия массы легко и неизбежно перекатывались через наши головы к тем, кто – как и мы – был готов сокрушить ненавистную керенщину, но – не в пример нам — был щедр на сладкие, топорно-простые фантазии и примитивной демагогией апеллировал к творчеству самих масс, разнуздывая мелкобуржуазную стихию…
Наши марксистские теории, как живая препона растущим настроениям и неудержимо вздымающейся стихии, были непонятны и досадны массам, едва-едва вкусившим благ свободного политического развития. Наша последовательная пролетарская классовая идеология была не нужна и обидна рабочим и солдатам нашей мелкобуржуазной страны. Разочарованные, усталые и голодные массы перекатывались через наши головы – от эсеровско-оппортунистской обывательщины к большевистскому сокрушительному гневу, к всеобщему разделу и неведомому благоденствию. Наша пролетарско-марксистская позиция не находила себе места среди бушующей стихии. Наша «промежуточная» группа легко перетиралась между огромными катящимися валами близкой гражданской войны.
В новом Петербургском Исполнительном Комитете, где мы некогда играли руководящую роль, мы не получили теперь ни одного места. Впрочем, об этой нашей роли в первый период революции не только не помнили, но и не знали массы — в калейдоскопе головокружительных событий. О ней знали только вожди. И, очевидно, в память о первых славных неделях большевистский Исполнительный Комитет в первом же заседании постановил кооптировать нашу группу с совещательным голосом: меня, Соколова, Капелинского, Соколовского, нашего лидера Мартова и, кажется, Стеклова.
Не могу сказать, как воспользовались другие своими правами, исходившими от любезности новых хозяев Совета. Я лично, к сожалению, припоминаю единственный раз, когда я участвовал в заседании Исполнительного Комитета. Председательствовал Троцкий, все люди были новые, все было по-новому. Не знаю, почему я не привился там. Но, впрочем, и новое положение не особенно затягивало в новую работу.
В группе же меньшевиков-интернационалистов продолжалось сильное брожение. Петербургская организация таяла. Массовики и активные работники, массовым и единичным способом, перетекали к большевикам. Надо было серьезно заняться «положением дел в организации». Начались усиленные партийные собрания, и снова ребром стал на очередь вопрос о расколе. Пребывание в единой партии с Потресовым и Церетели стало действительно нестерпимым для большинства. Ведь баррикада была уже воздвигнута между нами, и ежечасно мог начаться бой. Помимо теории и морали, было очевидно, к чему на практике приводит уния с Даном и Церетели… За раскол было большинство. Но решительно против был Мартов с группой ближайших заграничных друзей – Мартыновым и Астровым. Все же решили отозвать интернационалистов из Центрального Комитета. Но в общем положение было по-прежнему неопределенным. И партия разлагалась.
