— Значит, я могу исходить из того, что вы, господин капитан, мое касающееся этого дела ходатайство в военное министерство не поддержите?
Кунце почувствовал, как его охватывает гнев.
— Вы правы, я не стал бы его поддерживать. — Ему удалось как-то взять себя в руки. — Я остаюсь при своем мнении, что практикуемый в настоящее время порядок ведения процесса соответствует как интересам обвиняемого, так и общественности.
Соблюдая приличия, они некоторое время еще постояли вместе, болтая о пустяках, но остаток вечера старательно избегали друг друга. Кунце досадовал гораздо больше на свою реакцию на предложение доктора Гольдшмидта, чем на само предложение.
Чтобы отвлечься от мыслей о Пауле Гольдшмидте, Кунце прошел в большой салон наверху, где ковер был скатан по сторонам. Капелла венгерских цыган из «Гранд-отеля» играла танцевальную музыку. Это было восхитительное зрелище — пестрый вихрь взметающихся юбок, блеск украшений в свете канделябров, раскачивающихся в такт музыке, как цветущие в поле маки, головы, мозаика изукрашенных золотыми шнурами военных мундиров и ряды стоящих вдоль стен дам, чьи пышные бюсты были чересчур приподняты тесными корсетами — все остальное было милосердно спрятано под широкими юбками.
Лили Венцель танцевала с одним из офицеров Генерального штаба капитаном Дугоничем. Кунце знал его. И он был одним из тех, кому были посланы циркуляры Чарльза Френсиса. Как только молодой улан сменил его в танце, он, поцеловав руку даме, устремился прямо к Кунце.
— Как дела у нашего друга Дорфрихтера? — спросил он. Однако в том, как звучало слово «друг», не было ничего дружеского.
Среднего роста, с характерным носом, телом — казалось, состоящим только из мускулов, он был похож на цыгана, однако вряд ли кто-либо отважился бы намекнуть ему на это. Он был сыном несметно богатого землевладельца из южной окраины Венгрии, потомком одного из вождей сербских племен, и обладал снисходительной непринужденностью человека, которому вследствие его богатства вряд ли кто-либо мог бы навредить.
— Когда я видел его в последний раз, у него было все хорошо, — ответил Кунце. Он неохотно говорил вне службы об этом деле. Однако тон, которым Дугонич задал вопрос, заинтересовал его. — Мне казалось, что вы вовсе не были друзьями?
— Я ненавижу этого парня, — сказал Дугонич. — И не из-за того, что он хотел убить меня.
— Это еще не доказано.
— Что касается меня, то да! Он из того сорта людей, которые способны на это. Я два года был с ним в одном классе. Два года — это много, когда тебе двадцать пять или двадцать шесть. Я могу себе представить, что кому-то это не покажется долгим, если человеку сорок или пятьдесят лет, но если тебе двадцать пять — два года кажутся вечностью. Он сидел рядом со мной, Хохенштайн — слева от меня, Мадер — за мной. Не думай, что я сноб. Но если я кого и не выношу, то это карьеристов и парвеню. Я знаю, что мне повезло, я с самого начала имел гораздо больше, чем те, кто вышел из средних слоев. Но это вовсе не означает, что тот, кто не вышел из такой богатой семьи, как я, или, как Хохенштайн, из аристократов, должен неминуемо стать подлецом. Ведь Мадер же им не был, и Герстен тоже, но Дорфрихтер им как раз и был. Бешеное честолюбие, стремление везде и всюду быть первым буквально было написано у него на лице. А то, что это ему не удалось, так это только потому, что он уж слишком сильно старался. Перед экзаменами его скручивало так, что, заговорив с ним, и ответа от него не добьешься. Несомненно, он чрезвычайно одарен и умен. Но какому преподавателю понравится ученик, который умнее его? Да и со многими своими однокашниками он сумел поссориться. Все знают, что в военном училище нет места настоящему товариществу. Девиз такой: сожри или погибнешь. Трижды просеивают только при поступлении. А пока доберешься до выпускных экзаменов, половину потока выгоняют. Но даже если человек так честолюбив, не выпячивай это, прояви терпение, а при неудаче постарайся проиграть достойно. Но, как бы то ни было, Дорфрихтер уже тогда был готов идти по трупам.
— Что ты имеешь в виду?
— К концу первого года Дорфрихтер был в списке двенадцатым. На одиннадцатом месте стоял Хоффер. Летом нас троих отправили в распоряжение командования в Инсбрук. Не очень веселое место, разве что если ты альпинист, а так — много пьянки и карт. Хоффер игрок был страстный, но играл плохо. В основном он проигрывал. Дорфрихтер пил умеренно, а играл вообще редко. В ту ночь он играл вместо приятеля, которому надо было спешить на поезд, и поймал Хоффера на жульничестве — так, во всяком случае, говорил Дорфрихтер. Речь шла вовсе не о больших деньгах, то есть дело не шло о жизни или смерти. Все можно было вообще решить между нами. Можно было вполне принять извинение Хоффера: он, мол, по ошибке заказал семь взяток, приняв двойку червей за тройку. У него была дама, четверка и спорная тройка. Хоффер бросил карты на стол, не показав их. Дорфрихтер же открыл карты и закричал, что у него только шесть взяток, а не семь. Хоффер был пьян и объяснялся не самым джентльменским образом. Дело дошло до полкового суда чести, где Дорфрихтер повторил свои обвинения. Тут всплыли и другие грешки Хоффера: долги, процесс по установлению отцовства, связь с проституткой. После окончания процесса Хоффер застрелился, а Дорфрихтер начал учебный год одиннадцатым. После похорон Хоффера я подошел к Дорфрихтеру и сказал ему все, что я о нем думаю как об офицере, товарище и человеке. Откровенно говоря, я рассчитывал, что он даст мне пощечину или вызовет на дуэль. Но он мне такого одолжения не сделал.
Он подождал, пока я закончу, и сказал: «Я тебе это еще припомню!» Когда я услышал о нем в связи с делом Чарльза Френсиса, первой моей реакцией было сообщить о том давнем инциденте, а потом я подумал: если он окажется в итоге невиновным, я поступлю так же по-свински, как и он в случае с Хоффером. А теперь, когда мы тут случайно встретились, я предоставляю тебе самому делать отсюда выводы.
— К началу второго года обучения он, стало быть, был номером 11. Почему же он отодвинулся назад в списке?
— Ну, во-первых, некоторые инструкторы просто не любили его. А кроме того, физически он был менее вынослив, чем большинство в классе. Полевые учения были часто ему не по силам. Ну а всадник он был просто никакой. Вначале он вообще всякий раз оказывался на земле, да и до конца он так и не смог преодолеть страха перед лошадьми. К тому же старый Кампанини решил, что неуспехи Дорфрихтера бросают тень на его репутацию преподавателя, и сажал его на самых норовистых лошадей.
— Был ли еще кто-нибудь в классе, кто не ладил с Дорфрихтером?
— Нет, но это ни о чем не говорит. В училище все не так, как обычно среди офицеров. Отчасти и времени достаточно не было, чтобы завязалась дружба, да и все мы были конкурентами. Немногие из класса были теми, кого все любили, — и Мадер был один из них. Лучшего товарища, чем он, просто не было.
Хозяйка дома подошла к ним и пригласила к столу. Кунце пришло в голову, что она на протяжении всего вечера как-то выделяла Дугонича. Котильон, правда, она танцевала с почетным гостем — шефом Генерального штаба Конрадом, но до этого ее изумруды постоянно сверкали на фоне темно-зеленого мундира Дугонича.
Ужин имел большой успех и длился с полуночи до двух часов утра. Год назад Лили Венцель удалось одержать решающую победу над соперницами в свете — она сумела переманить к себе повариху скончавшегося Иоганна Штрауса. Пышная бабенка, урожденная венгерка, с божественным даром что касается венской кухни, была в своем деле таким же маэстро, как ее усопший хозяин в музыке. Вставая из-за стола, все гости были под хмельком и убеждены, что они слегка переели.
В конце ужина Лили Венцель «нечаянно» опрокинула бокал с шампанским и залила себе платье. Она поспешила наверх, чтобы переодеться. Обнаружив в своей комнате крепко спящую на стуле горничную, Лили растолкала ее и приказала немедленно идти спать, сказав, что она больше не понадобится. Девушка мгновенно исчезла, пока госпожа не передумала.
Капитан Дугонич, которому Лили объяснила, как пройти в ее комнату, тем не менее дважды оказывался не там. Когда он наконец попал к ней, Лили стояла перед огромным, до пола, зеркалом. Ее пышное белоснежное тело от бюста до бедер было скрыто шелковым корсетом. Не отрывая от нее глаз, Дугонич тихо прикрыл дверь и пытался рукой нащупать ключ. Не найдя его, он посмотрел на дверь и увидел, что ключа вообще не было.
— Скажите, что, дверь вообще не запирается? Клянусь, мой боевой дух не так силен при мысли, что в любой момент сюда может войти ваш муж.
Она рассмеялась.
— В этом доме — никогда. Мы нашли тайный рецепт для счастливого супружества. Каждый уважает личную жизнь другого. Карл слишком хорошо воспитан, чтобы сюда ворваться, если его не пригласили.
