Чем больше мы углублялись в густой лес, тем более рассредоточенными становились наши порядки, потому что мы должны были хоть как-то охранять свой западный фланг. Все же в конце концов я сдался. У нас также было неприятное ощущение, что алжирцы или марокканцы уже обошли нас с севера и что мы сражались всего лишь с боковым охранением. К вечеру это чувство стало чрезвычайно неприятной действительностью.
Таким образом, оказалось невозможно продвигаться далее. Мне также казалось чрезвычайно опасным оставлять мою тонкую линию обороны в этом густом лесу на ночь.
Мой адъютант и я заметили на закате, насколько умным и опасным был наш противник. Некоторое время стояла гробовая тишина, и мы быстро обменялись мыслями, стоя на поляне. Внезапно прогремел выстрел, и посыльный, который шел с нами, замер на секунду и упал на землю. На мой довольно испуганный вопрос: «Фиеж, в чем дело?» он ответил четко и ясно: «Я мертв, герр майор». Несколько секунд спустя так и стало. Можно было продвигаться только с крайней осторожностью. Товарищи отнесли мертвого назад, как обычно, завернутым в его плащ-палатку. За время долгой войны я многое повидал, но посыльный, докладывающий о свой собственной смерти, был одним из наиболее жутких случаев.
Незадолго до наступления полной темноты я приказал отступить и держать только заставы на открытых холмах вне лесов, на севере и северо-западе.
Патруль подтвердил наши сомнения с конца дня. Противник фактически окружил нас. В Рамоншампе, приблизительно в пятистах-тысяче метров к югу от нас в долине, горело несколько домов. Можно было ясно слышать шум работы двигателей и голоса людей в ночи. Мы были окружены.
Вернувшись к своему командному пункту, я услышал скрежет лопат в темноте. Спросив, что они здесь делают, копавшие ответили: «Мы роем дыру для Фиежа!» Выжатый и подавленный, я более не мог себя контролировать, и я проорал: «Это не дыра, идиоты, это — могила!» Сразу же я пожалел о своей вспышке, так как бедные парни были, по крайней мере, столь же подавлены и выжаты, как и я. Их непочтительное выражение было только своего рода прикрытием для их напряжения.
Этот ночной эпизод всегда был одним из наиболее глубоких впечатлений, которые у меня остались от войны.
Несколько лет назад, когда я приезжал снова в Ле Тилло, я не смог точно найти, где был мой командный пункт над Рамоншампом. Мертвый, которого мы там похоронили, был повторно предан земле в другом месте в Эльзасе задолго до моего возвращения.
После моего возвращения мой тогдашний адъютант, обер-лейтенант Альберт, сообщил, что мы потеряли телефонную связь с оперативным соединением, но я ожидал этого так или иначе. Это — одна из проблем окружения.
К счастью, мы располагались высоко на холмах и были в состоянии поддерживать радиосвязь. Я попросил разрешения командующего 338-й пехотной дивизии, которой была придана группа Гюмбеля, вернуть полк в Ле Тилло. Мне разрешили так поступить, но с оговоркой, что я мог отвести левое крыло, но должен был оставить правое на его текущих позициях. В действительности это означало бы, что половина полка должна была остаться окруженной противником. После этого дивизия более не отвечала на радиосообщения. Здесь я хотел бы процитировать часто упоминаемого герра Грёзера, известного написанием истории нашей дивизии:
«Теперь 308-й гренадерский полк оказывается в очень специфической ситуации. Он запрашивает разрешение отступить на старые позиции, но 338-я дивизия позволяет отступление только половины полка… Примерно в 11 часов ночи, спустя часы после того, как на радиосообщения полка перестали отвечать, командир полка решает отдать приказ на прорыв к Ле Тилло по своей инициативе!»[37]
Так и было. Первым делом я устроил нечто вроде «военного совета» со своими офицерами. Единогласно мы решили, что только сейчас, в темноте, у нас остается последний шанс ускользнуть из этой западни, так что я приказал отступать вопреки приказу командующего дивизии. Позже я узнал, что я сделал именно то, на что они тайно надеялись и ожидали, что я сделаю.
Так как мы не могли использовать дороги, мы вынуждены были бросить часть машин, но мы взяли все оружие и лошадей и вернули их в сохранности в Ле Тилло. Мы избегали любого ненужного шума. Не было позволено никаких разговоров. Мы совершили марш в длинной колонне через кустарник, пока мы не достигли шоссе № 66, которое было свободным от противника, за исключением города. От входа в город мы вскоре услышали несколько робкий вопрос: «Стойте, кто там?» Мой ответ «Grossjohann, 308!» сопровождался громким и ясным «слава богу, Grandjean, что вы вернулись!».
Как выяснилось, подполковник Гюмбель не мог позволить мне прорываться. Он был в определенной степени связан директивами 338-й пехотной дивизии. Теперь его облегчение и радость были огромны. Это иллюстрирует специфическое явление, которое, как я считаю, было распространено в немецкой армии в это время.
Много раз до и после того я обнаруживал, что старшие офицеры — на уровне дивизии и выше — изменяли четкие приказы или были вынуждены широко их трактовать. Это происходило от того, что, в то время как хорошие новости — такие, как успех нашего наступления тем утром, — немедленно передавались с большими фанфарами в вышестоящий штаб, менее ободряющая информация — к примеру, запросы на отступление — встречались с чистой истерией. Следовательно, генералы обычно оставляли малозначительным офицерам низкого уровня, к примеру, командирам полков, необходимость принимать действительно важные решения на месте. Любой командующий, кто до сих пор этого не понял и кто буквально интерпретировал полученные приказы, был безнадежен.
Так, в этом случае, на брифинге утром, командующий 338-й пехотной дивизии узнает, что 308-й гренадерский полк отступил из Ле Тилло. Это был бы свершившийся факт. Он, в свою очередь, передал бы это в штаб IV полевого корпуса Люфтваффе, откуда сведения дойдут до девятнадцатой армии и, наконец, группы армий Г, все как часть обычной оперативной сводки… и они ничего не смогут с этим поделать. Но если бы командующий 338-й запросил разрешения на отступление, настал бы ад.
Таким образом, майор, который перед лицом тяжелого сопротивления противника вывел бы свою часть с их позиций, в худшем случае удостоился бы выговора. Но генералы подлежали понижению в должности и снятию с постов только за то, что просят отхода. Насколько я знаю, это никогда не случалось с тридцатитрехлетним майором!
Как ожидалось, ничто не случилось, и к лучшему. Мой полковник был счастлив, командующий 338-й пехотной дивизии был доволен, а так как начальник штаба IV полевого корпуса Люфтваффе был близким другом моего полковника, он также был удовлетворен.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
