— Что?
— Хорошо, майор Данилов, идите в эскадрон. А потом добавит, глядя вслед, — ты, Тимохин, за ним присматривай, видать, старая рана князя мучает, он же год без памяти пролежал — всякая чертовщина в бреду и намерещилась.
— А мне тоже гусары Ахтырского полка привиделись?
— А что — гусары? Стреляли в кого?! Да, полк их у Багратиона во второй армии! И что с того? А может, и правда, Багратион их отправил? Только не к Барклаю, а к Беннингсену. У него здесь родовое имение под Вильно. Багратион, он-то Барклая никогда не любил.
— А то, что они дым пустили да через забор убежали?
— А если Багратион не велел им говорить, куда ездили?
— Но ты же сам знаешь, что приехали они в Вильно не по той дороге! — в сердцах воскликнул Тимохин. — И этого, маленького, раньше видел!
— Вот мы и приехали опять ко мне.
Данилов вздохнул.
— Понимаешь, если все, что знаю, расскажу, то опять про мой бред разговоры пойдут. Это я тебе точно сказать могу. Мне ведь отец — старый драгун Смоленского полка — не поверил.
— Отец?
— Ну он так не сказал — врешь ты все, сын. Но спрашивает, — а целиться-то как? Ведь чтобы пуля за версту улетела, надо ружье высоко задирать. А сам смотрит так участливо.
— И что делать, князь?
— Не знаю. Только если этих лазутчиков за делами их черными захватить не удастся, то и говорить о них — себя ославлять. Думал, тебе сегодня повезет, да не вышло!
Данилов замолчал, покачиваясь в такт медленно идущей лошади. Тимохин тоже не нарушал молчания, размышляя над сказанным.
— Нет, ты можешь, конечно, доложить командиру о разговоре нашем. Прикажет — рапорт напишу со всеми подробностями. Только ему потом придется с этим рапортом что-то делать. Нужно ему это? Доказательств у нас — только столб дыма на улице, да и тот давно ветром унесло. А насмешников в каждом штабе больше, чем вершков в сажени.
— Да, прав ты во всем, командир славного третьего эскадрона! Не будет рапортов, пока не поймаем этих мерзавцев. Только где их ловить?
— Не волнуйся, подполковник, война началась, — теперь они часто мелькать станут. Их ко мне, как пчел на цветок тянет, — усмехнулся Николай.
VIII
Левуазье десять часов не вылезал из седла. По дороге в Вильно он впервые полностью воспользовался своими правами. Как только лошади уставали, он обращался к первому же попавшемуся командиру кавалерийского полка, предъявив удостоверение офицера специальной кавалерийской инспекции вместе с бумагой, подписанной лично императором, в которой предписывалось «подателю сего оказывать немедленно любую помощь, ибо он действует во благо Франции». Пожелание у «подателя» всегда было одно и то же — поменять лошадей на свежих. Желающих возразить не находилось даже среди генералов. Среди ночи Доминик разбудил Перментье, чтобы рассказать, почему он столь быстро вернулся из Гродно, так и не приступив к выполнению приказа Наполеона.
Они уехали одновременно — Каранелли, Люка, Арменьяк и еще три лейтенанта — в сторону Лиды, Доминик с остальными направился под Гродно к Жерому Бонапарту. Император четко определил задачи — Каранелли работает против армии Барклая де Толли, Левуазье против Багратиона. В письме, которое Доминик вез с собой, его рукой было начертано: «Брат мой, помогай этому человеку, как помогал бы мне. Его просьбы — это мои просьбы». Увы, даже это не помогло. Заносчивость короля Вестфальского, с детства считавшего себя более умным, чем старший брат, разрушила планы Наполеона.
Прибывший поутру к Жерому Левуазье, передал письмо и начал разбираться с диспозицией. Уже через четыре часа он вновь пришел на аудиенцию к Жерому и сообщил, что отрыв русских от передовых отрядов французов велик, что позволяет противнику организованно отходить в глубь страны, не испытывая каких-либо трудностей. Доминик попросил не останавливаться в Гродно на отдых, а хотя бы силами двух корпусов продолжать преследование Багратиона.
— Ваше величество, задачу, которую поставил перед нами император, нельзя решить без боевого соприкосновения армий.
Жером, который вошел в Гродно еще до обеда, меньше всего хотел ночевать в поле, намереваясь устроить небольшой прием в честь взятия города. А потому не имел ни малейшего желания продолжать преследование русской армии.
— Если бы не письмо моего брата, капитан, то я бы уже посадил вас под арест. Не вам решать — преследовать мне русских или нет.
Полковник Левуазье, который носил мундир капитана, давно привык к гневу сильных мира сего. Смутить его очень трудно и, уж если кого и уважал, то за ум и дела, а не титулы.
— Совершенно верно, ваше величество! Но это решение императора Франции. Отправляя меня сюда, он говорил, что ваши корпуса без устали будут преследовать Багратиона.
— А вы мне надоели, капитан! Приказываю вам немедленно покинуть расположение моих войск. Катитесь отсюда к черту, пока я добр!
— Во французской армии только три человека отдают мне приказания. К сожалению, вы не входите в их число.
Вбежавшая на крик Жерома охрана застала его взбешенным, в отличие от Доминика.
— Арестовать! Утром тебя расстреляют!
— Ваш брат будет недоволен.
Начальник караула подошел вплотную к Левуазье.
— Отдайте вашу шпагу!
Капитан просто не ответил. Двое гвардейцев, каждый из которых был на две головы выше Доминика, подступили и взяли его за руки. Еще трое лениво наблюдали — малыш не выглядел хоть сколько-нибудь опасным. Офицер протянул руку к шпаге.
Резкий удар в пах заставил его согнуться. Опускающаяся нога Доминика не вернулась на пол, а жестко стукнула шпорой по колену одного из стоящих рядом гвардейцев. Вопль, разом вырвавшийся из двух глоток, стряхнул налет расслабленности с остальных охранников, но это им не очень помогло. Непроизвольно схватившийся за колено солдат выпустил Доминика. Освободившейся рукой тот ткнул в шею другому, и мощный гвардеец вдруг превратился в тряпичную куклу, осевшую к ногам Жерома. Прошла секунда, а половина противников малыша уже утратили боеспособность.
Но в гвардию берут лучших из лучших. Несмотря на дикую боль, упустивший руку Доминика солдат вновь попытался схватить его, но получил еще один удар ногой, на этот раз в ухо, и выбыл до конца схватки. Трое оставшихся обнажили шпаги, и глядя на их лица, можно было понять, что они, не задумываясь, продырявят мундир Доминика, хотя это мундир офицера французской армии. Начальник караула, превозмогая боль, попытался распрямиться, но застонав, снова схватился руками за низ живота.
— Вам лучше присесть несколько раз, — участливо проговорил Левуазье, — а потом, когда станет легче, не стоит делать резких движений.
