Все-таки ночь, кажется. Да! Точно ночь. Тихо-тихо. Ни сверчка, ни жучка. А когда Туся была маленькая, в детской жили древоточцы, так что, если приложить ухо к стене, можно было подслушать, как они вгрызаются в живую бревенчатую плоть хрупкими, черными, безжалостными жвалами.
Да, вот еще очень важное! Чуть не забыла. Дом!
Милая моя Туся! Дела задерживают меня в Москве еще как минимум до среды, потому прошу тебя срочно обратиться к нотариусу Николаю Александровичу Ставровскому, с тем чтобы он составил к моему приезду проект купчей крепости на покупку недвижимого имения по Архиерейскому переулку. Как ты уже поняла, всё решилось в нашу пользу, так что, прошу, ничего не откладывай – и, глядишь, будет у нас к сентябрю с тобою, милая, свой собственный дом! И не просто дом, а тот самый! Целую крепко-крепко тебя и Ваничку. Прошла ли его сыпь? Напиши скорей, что прошла!
Любящий вас всем сердцем Алексей
Нет, нет, это она сослепу перепутала – дом появился только в 1881, а сначала они с Алешей поженились – в 1877 году, а до того встречались два лета, пока он приезжал на каникулы из Москвы: сперва только глазами встречались, конечно, а потом и наяву ходили, с благословения родителей, гулять в городской сад. Алеша, светлоглазый, веснушчатый, ужасно важничал и просто безбожно хвастал, так что Туся то и дело смеялась, а он обижался, что она ничего не понимает в медицине и способах остановки кровотечения; и она действительно не понимала: почему просто не налепить подорожник? Ведь помогает же! Ну правда помогает! Алеша носил тогда студенческую тужурку, и, если крепко закрыть глаза, Туся могла бы и сейчас ощутить сквозь дырочки на летних перчатках шероховатое ее сукно, теплое снаружи от солнца. Иногда перчатка словно случайно соскальзывала, Туся на мгновение касалась Алешиной, такой же шероховатой, как тужурка, руки и с удовольствием наблюдала, как расползается по его лицу пятнистая краска – сперва по щекам, потом по шее, но красивее всего, точно рождественские лампадки, вспыхивали уши. Прозрачные насквозь, смешно оттопыренные. Алые. Так на чем я остановился? – торопливо искал утраченную нить Алеша, и Туся, радуясь своей неожиданной власти, поддразнивала – на подорожнике. А еще говорят, заговор хорошо помогает. Поплюешь на три стороны, дунешь – и всё как рукой!
Ночами Алеша, заваливший экзамен, зубрил курс психиатрии Корсакова, а по утрам, чтобы проснуться, делал зарядку и обливался прямо из колодца ледяной водой, которая сперва сверкающей, словно стеклянной стеной стояла в воздухе, а потом разбивалась об Алешину крепкую безволосую грудь, и он, совершенно по-детски вереща, крутил мокрой круглой головой и смеялся отрывисто, точно лаял. Туся подсматривала сквозь забор, давясь от согласной радости и шурша набитым дроздами вишенником – ну и что тут такого? Они ведь были почти помолвлены и вообще соседи, хотя в детстве, вот странно, вообще не обращали друг на друга ни малейшего внимания, так что Туся и предположить не могла, что задавака в мятой полотняной матроске, которого она изредка мельком видела на улице, станет для нее самым родным и близким на свете человеком.
Он сделал ей предложение как раз в Архиерейском переулке, у дома, который Туся очень любила и который часто ходила навестить, словно он, дом, резной, деревянный, двухэтажный, был ее родственником или другом, таким близким, что не надо и говорить, всё и так понятно. В доме жил скучный мещанин со своим скучным семейством, и Тусе казалось, что дому с ними тяжело, не с руки, что он мается, вынужденный давать кров этим постным унылым людям, а вот она, Туся, первым делом насадила бы у забора сирень, да такую, чтоб переплескивалась через край, а шторы по второму этажу пустила бы солнечные, легкие, чтобы летом было похоже, будто дом летит над городом под золотыми парусами.
Она попыталась объяснить это Алеше, и он вдруг сразу понял, засмеялся, заморгал рыжими ресницами и пообещал, что так и будет, вот сама увидишь, и даже очень скоро – они были по детской привычной вольности на «ты», и Туся засмеялась тоже и уточнила – скоро – это когда? Когда рак свистнет? И тогда Алеша вдруг сдернул с головы фуражку и, быстро вытерев о тужурку потные ладони, спросил ужасно глупо и старомодно – Наталья Владимировна, вы согласны составить счастье всей моей жизни? Так что Туся даже не сразу поняла, что он имеет в виду, и несколько секунд представляла, как она составляет Алешино счастье – аккуратно и вдумчиво, будто шаткую башенку из детских деревянных кубиков, и Алеша потом говорил, что эти несколько секунд ожидания были самыми тяжелыми и страшными в его жизни.
Чернавский Алексей Иванович, потомственный дворянин, 25 лет, православный, 1.10.1877, Наталия Владимировна Рыбушкина, девица, 22 лет, дочь инженер-технолога, коллежского секретаря Владимира Александровича Рыбушкина. Поручители по женихе: Леонид Павлович Эберман (врач 4-го участка железной дороги при больнице) и сын титулярного советника Николай Николаевич Платонов; по невесте: запасной старший писарь Петр Петрович Иванов и коллежский регистратор Григорий Гаврилович Комаров.
Очень они были счастливы. Просто очень.
Правда, дома пришлось добиваться много лет. Мещанин упрямился, ломил, чуя интерес, несусветную цену, не хотел уступать молодому доктору – а ведь, кажется, Алеша быстро стал в городе уважаемый человек и детей того же мещанина – таких же унылых и длинноносых, как папаша, – исправно пользовал от нескончаемых детских хворей. Почему ты не можешь ему пригрозить? – спрашивала Туся сердито. – Скажи, что не станешь их всех лечить! Тем более за такие деньги! Алеша кричал, весь красный – не смей так говорить! Лечить – это мой долг! Я никому не имею права отказывать! Гневливый он оказался страшно, да и она тоже была хороша, совсем собой не владела, так что первые три года после свадьбы они ссорились даже чаще, чем с Анечкой; Туся и посуду колотила со зла, ночью только и мирились. Спасибо маменьке – научила, что как бы оно там днем у вас ни случилось, каждый раз ложись вечером с мужем под одно одеяло. И всё к утру само собой наладится.
Так и выходило. А потом и ссориться сами собой перестали.
Чернавский Иван Алексеевич, 23.1.1880, сын врача Алексея Ивановича Чернавского и его законной жены Наталии Владимировны. Восприемники: кандидат естественных наук Борис Акинфиевич Сколов, дворянин Тамбовской губернии Алексей Васильевич Новосельский и дворянка Петербургской губернии Елеонора Ивановна Лапшинская (метрич. кн. Архангельской церкви).
Ваничку Алеша принимал сам и так намучился, что Туся своей муки почти и не запомнила, только переживала всё, что Алеша вторую ночь без сна да всухомятку, а сам даже с кухаркой управиться не умеет. Ты бы распорядился насчет горячего, Алеша, да поспал хоть часик, – просила она, – а со мной Катерина Григорьевна посидит. Но он и слушать не хотел, так и не отошел от ее постели, так что Туся, то задремывая, то снова мучительно карабкаясь на гору громадной горячей боли, все двое суток видела рядом Алешино перепуганное, потное, рыжеватое лицо.
После женитьбы, начав практику, он отпустил нежную ржаную бородку – хотел казаться старше, солиднее, сообразно состоянию и званию врача, но всё напрасно, ничего не помогало, до самой смерти так и пробегал в мальчиках, даже не поправился ничуть, хотя по пятку битков съедал за раз запросто. Так и похоронили в студенческой тужурке – и все пуговички застегнулись. Туся сама застегнула, одну за одной. Каждую протащила в петельку. Огладила на груди, нашарила в кармане сухой жениховский еще листик из Летнего сада. Подорожник. Подумала и положила обратно.
И вся жизнь сразу остановилась.
А в 1881 году они наконец переехали в новый дом и всё пошло, как мечталось, – даже шторы. Только сирень не бралась – болела, торчала за забором жалкими прутиками, и как ни старалась Туся, как ни билась, из Москвы даже выписывала руководства по разведению сада, а всё не получалось желанного праздничного цветения. Туся на третий год совсем было решила извести капризные кусты, договорилась даже с дворником, чтобы выкорчевал их в осень, по первому морозу, как сирень, словно испугавшись, дружно и разом прыснула, щедро перекинувшись через забор на улицу – вся в мареве крепкого аромата, синяя, лиловая, даже белая, в десяток сложных, полупрозрачных, как будто восковых лепестков. И тут же, словно сирень забрала себе все силы их дома, посыпались несчастья: одного за другим они с Алешей схоронили родителей, так что двух лет не прошло, а они оказались совсем одни, будто на краю обрыва, который раньше заслоняли надежные, крепкие, такие родные спины. Туся с той поры даже запаха блинов слышать не могла – напробовалась на бесконечных поминках на всю оставшуюся жизнь.
А потом, за день до Тусиного дня рождения, случилось самое страшное.
