Приближался 7000-й год по старому летосчислению — предполагаемый «конец мира». Этого конца ждали повсюду в Европе. По католическим городам ходили толпы призывающих к последнему покаянию перед неминуемо грядущим Страшным судом. В просвещенной Флоренции раздавались мрачные проповеди неистового Савонаролы. Древняя пасхалия была доведена только до семитысячного года — дальше она, как полагали составители, будет не нужна...
Митрополит Зосима оказался более дальновидным. Под его руководством была составлена новая пасхалия и разослана по русским церквам. В немедленный конец света митрополит не верил. Но на кафедре ему удержаться не удалось.
17 мая 1494 г. Зосима «остави митрополию не своей волею». Оказалось, что составитель новой пасхалии «непомерно пития держашеся и о церкви Божий не радяше».[167] Этому нельзя не подивиться. Ведь Зосима еще недавно был архимандритом и считался достойнейшим из кандидатов на митрополичий престол. Когда же это он успел пристраститься к «непомерному питию»? Загадка разъясняется, когда узнаем, что противники митрополита обвиняли его в ереси. Клерикальная оппозиция не простила ставленнику великого князя мягкого приговора новгородским еретикам. Под давлением консервативных иерархов митрополиту пришлось оставить кафедру.
Клерикальная оппозиция продемонстрировала свою силу. Но это было ее пирровой победой. Митрополитом стал Симон — игумен Троицкого монастыря, того самого, который еще недавно выступил против игумена Паисия. Новый митрополит просто-напросто боялся великого князя и ни в чем не смел ему перечить. Воинствующие клерикалы обманулись в своих ожиданиях. Вопрос о церковной реформе продолжал оставаться весьма актуальным.
Великий князь Иван Иванович Молодой страдал «камчюгою в ногах»— видимо, тромбофлебитом. Приехавший из Венеции лекарь-«жидовин» Левон взялся вылечить наследника. По словам летописца, он сказал великому князю-отцу: «не излечу его яз — и ты и мене смертию казнити».
Началось лечение. Леон давал своему пациенту «зелье пити», ставил банки — жег «сткляницами по телу», вливал какую-то горячую воду. Но медицина в XV в. была не всесильна. В ночь на 8 марта молодой великий князь умер. Нет оснований сомневаться в профессиональных качествах венецианского врача, еще менее — в его добросовестности. Берясь за лечение наследника главы Русского государства, Леон понимал, чем рискует. Казнь врачей-неудачников не была редкостью в Европе. Леон не был самоубийцей и, по всей вероятности, приложил все свое умение и старание. Но смерть пациента была приговором врачу. 22 апреля по велению великого князя Ивана Васильевича венецианскому лекарю «ссекоша» голову.[168]
Много десятилетий спустя князь Андрей Курбский, находясь в литовской эмиграции, обвинит в отравлении Ивана Молодого его мачеху и родного отца. Можно ли верить этому? Князь Курбский был яростным полемистом. Как и его державный корреспондент, он заботился не столько об истине, сколько об эффектности своих тезисов. Современники ни прямо, ни косвенно не говорят о каком-либо злоумышлении против Ивана Ивановича. Даже фрондирующий Берсень Беклемишев, достаточно сдержанно относившийся к великой княгине Софье, ни словом не упоминал о ее причастности к умерщвлению наследника. По-видимому, в Москве об этом ничего не было известно. Иностранцы, особенно соседи, всегда интересовались состоянием дел в Русском государстве и, как правило, фиксировали все крупные события. Но об отравлении наследника не писали ни в Ливонии, ни в Польше. Обвинения против «отравителей» лежат целиком на совести князя-эмигранта.[169]
Со смертью Ивана Молодого вновь обострился династический вопрос. Старшему сыну от Софьи Фоминишны пошел двенадцатый год. До совершеннолетия было ему далеко, и нет ничего удивительного в отсутствии сведений о каком-либо его участии в политической жизни страны. Дмитрию Ивановичу, сыну покойного наследника, было всего шесть лет. Вопрос о престолонаследии оставался открытым.
Само по себе наличие нескольких претендентов, ни один из которых не обладал, строго говоря, бесспорными правами на престол, делало обстановку при дворе неустойчивой и тревожной. Придворная среда редко отличается высокой моралью и принципиальностью. Значительно чаще она является благодатной почвой для интриг. Само положение придворного ставит его в полную зависимость от владыки. Не удивительно, что здесь образуются «партии», делающие ставку на того или иного будущего главу государства. Так, по всей вероятности, было и в данном случае. И Василий, сын великого князя от Софьи Фоминишны, и Дмитрий, внук государя всея Руси, сын Елены Стефановны, имели в придворной среде сторонников, связывавших с ними свои надежды. Можно говорить, как это делается иногда в литературе, о «партии» Софьи и о «партии» Елены. Но пока реальная власть была в руках государя всея Руси. В 90-х гг. политический курс оставался прежним. Борьба придворных «партий» на него не влияла.
Кроме вассальной Рязани, сохранялись еще два формальных удела — Андрея Углицкого и Бориса Волоцкого.
Однажды придворный Андрея Большого сообщил своему князю, «яко хощеть князь великий» его «поимати». Шел 6996-й г. (1487/88). Позади была ликвидация Дмитровского удела, Ростовского и Ярославского княжеств, уделов Вологодского и Верейско-Белозерского, великого княжества Тверского... Позади были феодальный мятеж, его неудача, повинная и примирение на началах еще большей зависимости от старшего брата. Великая княгиня Мария Ярославна, инока Марфа, постоянная печальница за своих сыновей, особенно за Андрея, была уже в могиле. Андрей Васильевич, родившийся в углицком заточении родителей, хорошо понимал, к каким последствиям может привести гнев великого князя, теперь государя всея Руси. Понимал князь Андрей и то, что сам он безгрешен перед старшим братом. Много лет он боролся за права удельных князей, протипоставляя себя великому князю, и, хотя Иван Васильевич дважды мирился с ним и заключал «докончания», Андрей мог рассчитывать на его симпатию. Слова придворного встревожили его не на шутку. Первым побуждением было бежать в Литву по проверенной дороге русских князей, терявших уделы, но спасавших головы. Но, поразмыслив, князь Андрей Васильевич отверг этот вариант и решил объясниться своим могущественным братом. За посредничестом он обратился к старейшему и авторитетнейшему боярину, князю Ивану Юрьевичу Патрикееву. Иван Юрьевич приходился двоюродным братом и государю всея Руси, и князю Андрею — это его мать Анна была родной сестрой Василия Темного. Но родственные связи и семейные воспоминания не играли решающей роли при московском дворе. Больше всего ценилась служба. А тридцатилетняя служба князя Патрикеева казалась безупречной. Тем не менее он «отречеся» от деликатной миссии посредничества между своими двоюродными братьями. Тогда князь Андрей решился поговорить со старшим братом сам.
По сообщению летописца, произошла эффектная сцена. Великий князь клялся «и небом и землею, и Богом сильным, творцом всея твари», что и в мыслях у него не было «поймать» брата. Необычная по форме клятва отдает церковным «вольнодумством» и подтверждает подозрения в близости главы Русского государства к «ереси» (если считать «ересью» всякое отступление от трафаретов, выработанных средневековьем на все случаи жизни). Но важнее другое — был ли искренним Иван Васильевич? Клятва — дело серьезное и опасное для души, но ведь он не поцеловал креста...
Вряд ли он симпатизировал князю Андрею. Перед ним был враг, носитель ненавистной удельной традиции, враг, поставивший Русское государство в труднейшее положение в годину смертельной опасности. И его отец имел дело с братьями (правда, двоюродными), и они клялись друг другу в верности и даже целовали крест. Иван Васильевич помнил страшную сцену в Троицком монастыре, клятвопреступление Шемяки и Ивана Можайского, позор и унижение слепого отца... Да, он сломил удельных князей. В новом Русском государстве нет места их амбициям, их борьбе за власть, грызне за уделы. Государством он правит не с братьями, а с подобранными им самим советниками, самыми преданными, самыми мудрыми. Андрей и Борис сидят в своих уделах, в своих игрушечных княжествах — и только. Пусть ходят в походы со «своими» полками, но под знаменами всей Руси. Но можно ли им доверять?
Так или иначе, князь Андрей ушел от брата успокоенным. А великий князь учинил следствие и узнал, что виновник тревоги — сын боярский Мунт Татищев. Это он «сплоха пришед, пошутил» насчет «поимания» углицкого князя. Иван Васильевич тоже оценил шутку Мунта — он «хоте ему язык вырезати», и только по печалованию митрополита (тогда был еще жив строптивый Терентий) ограничился «торговой казнью» (битье кнутом на торгу).[170]
