Говорил Остап сумбурно, вываливая всё то, что накопилось в душе за этот день. И вдруг заметил, что обращается к пустому месту. Волка уже не было. И если бы не вмятина в снегу и отпечаток — всего один — крупной волчьей лапы, то он точно решил бы, что лесной хищник ему причудился.
Некоторое время он сидел на корточках, неотрывно смотря на след лапы. Потом, когда занывшие от неудобного положения колени дали знать о себе, он с кряхтением поднялся, и, играя для немцев, якобы подтянул штаны, заправился и торопливо пошёл к отряду.
— Вот теперь отлично всё, хорошо. Аж сил прибавилось, господин офицер, — бодро сказал он переводчику. — А то ведь лишнюю тяжесть в себе таскал.
Тот от такой откровенности брезгливо сморщился, что-то тихо произнёс под нос и сплюнул под ноги. И лишь после этого махнул рукой Остапу, мол, вперёд, показывай дорогу.
Спустя примерно сорок минут, когда местность вокруг разительно изменилась, став открытой, немецкий лейтенант вновь остановил роту и подозвал к себе Остапа.
— Ты ведёшь нас в болота, — заявил он. Автомат он забросил за спину, но при этом держал в правой руке пистолет, который вытащил из кобуры перед разговором с белорусом.
— Нет, нет, господин офицер, — Остап отступил на шаг назад и переменился в лице.
— А это что? — немец ткнул пистолетов в сторону заснеженного поля, на котором торчали редкие кривые и невысокие деревца, а также местами проглядывали тёмные лужицы воды и даже вроде как зелени — не то тины, не то водорослей, не то травы.
— Там болота, ага, — закивал Остап. — Но я ж предупреждал сразу, что рядом с ними нужно будет идти. Другого пути нет, чтобы быстро до Витебска добраться и ни на кого не наткнуться. Этой дорогой никто не пользуется — глушь непроходимая. Но сейчас всё замёрзло, господин лейтенант, идти полностью безопасно.
Лейтенант продолжал сверлить злым взглядом собеседника.
— Может свернуть туда, — Остап аккуратно, чтобы не спровоцировать врага, указал рукой в сторону близкого леса. — Потеряем часа четыре, зато на пути никаких болот, так, мелкие речушки и ручьи, да и те, может, во льду ещё, — видя, что немец всё также молчит, он озвучил несколько доводов. — Но здесь путь точно безопаснее и быстрее. Да вы же сами не видели чужих следов, даже звериных попалось всего несколько. И это не из-за опасности. Просто жратвы тут для них нет.
— Хорошо, пока я тебе поверю. Но прикажу расстрелять сразу же, как мне ещё раз покажется, что ты нас обманываешь, — сквозь зубы процедил лейтенант. — Заруби у себя на носу, что у меня есть карта и я отлично умею ею пользоваться. И на ней отмечены границы непроходимых топей.
— Да, да, господин офицер. Но смею сказать, что карты не могут заменить проводника. А я тут ещё до власти большевиков в Витебск заживал с парнями нашими. И ни разу не плутал, не тонул и не встречал людей, — потом решил польстить собеседнику и перевести внимание на другую тему. Даже если не получиться, то пусть оккупант злиться на мужика за его слишком длинный язык, а не за сомневается в способностях как проводника. — А вы очень хорошо разговариваете на русском языке, господин офицер.
— Я был учителем в Минске. Преподавал немецкий, — после короткой паузы, словно нехотя ответил ему лейтенант. И Остапу показалось, что в этот миг в глазах его врага мелькнуло нечто похожее на грусть, ностальгию. Будто предложи сейчас немцу вернуться обратно на место педагога, вернуть ему всё, как было до войны, то он без раздумий согласится. Если так подумать, то кое в чём немца можно было понять. Учителя с тридцатых годов стали пользоваться всесоюзным почётом, став по уважению даже выше, чем рабоче-крестьянский класс. Во многих школах учителя были в своём роде мелкими царьками, управляя детьми и их родителями, узнавая и получая очень многое от них. А ведь в 1920-хх преподаватели оказались сброшены на самое дно общество. Мало того, выгнать учителя из школы могли сами дети и их родители. А как относились к педагогам последние можно легко представить. Плюс, улучшилось заметно финансирование школ и ВУЗов. Лучшая зарплата у учителя до сталинской реформы не превышала сорока пяти рублей, в то время как дворник получал порядка семидесяти. Мало того, родителям требовалось платить за обучение, но этих денег сами преподаватели не видели. В общем, даже Остап в своей деревне знал, как сильно изменилась в лучшую сторону жизнь советских учителей к сороковому году. А уж у столичного учителя перспективы и условия всяко лучше, чем у сельского. Все эти мысли за секунду пронеслись в голе, собственно, не такого уж и глупого мужика.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— О-о, так вы учительствовали. Достойная…
— Хватит, молчать, — оборвал его лейтенант и ткнул ему в грудь стволом пистолета. — Ступай вперёд.
Остап закивал, развернулся к нему спиной и торопливо вернулся в голову колонны. При этом всё время ждал выстрела в спину. К счастью, в его услугах оккупанты всё ещё нуждались.
После неприятного разговора прошло не больше десяти минут, когда в план Киновеца вмешалась посторонняя сила. Сам Остап уже смирился со своей смертью. Боялся он только того, что кто-то из немецкой роты выживет и сумеет вернуться к своим, чтобы рассказать о его поступке.
«Да не, никто не вернётся, ни в жизнь им отсюда не выйти. Да и они не выпустят никого», — думал мужчина. Для себя он отвёл полчаса жизни. Как раз этого срока будет достаточно, чтобы завести врагов в самую топь, где пол слоем снега и тонкого льда прячется бездонная бездна.
И тут вдруг со всех сторон затрещали выстрелы, а рядом с ним из снега — Остап был готов поклясться чем угодно, что наст был не повреждён — выскочил волк, что сбил его с ног и навалился сверху. Весила зверюга как бы не весь центнер и от удара такой туши у Остапа дух перехватило.
«А вот и конец», — подумал он. Сил биться у него не осталось. Но удивительное дело — волк просто лежал на нём, не пытался разорвать горло или впиться пастью в другую часть тело.
Меж тем бой набирал обороты. Загрохотали несколько пулемётов, раздались взрывы первых гранат. В стрелковую трескотню иногда врывались человеческие вопли и крики. Всё это несколько раз перекрывал волчий вой, от которого у Остапа замирало сердце и стыла кровь в жилах.
Ему показалось, что прошла вечность, когда волк поднялся с него и отошёл на метр в сторону.
— Вставай, дед, хватит валяться, — секунду спустя раздался насмешливый голос рядом с ним. — Всё веселье пропустишь.
— Господи, — непроизвольно вырвалось у проводника, когда он увидел, что никакого волка нет, а рядом с ним на одном колене стоит молодой крепкий мужчина не старше тридцати лет в ватнике и ватных штанах, поверх которых был натянут военный маскировочный костюм из белой ткани. В руках он держал немецкий автомат с откинутым прикладом, затыльник которого был упёрт в правое плечо.
— Да не, обознался ты. Я не он, просто похож, — гыгыкнул оборотень.
Остап встал на одно колено, как автоматчик. Что говорить — не знал. Что-то спросить? Поблагодарить? Пока он думал, человек-волк потерял к нему интерес и сосредоточился на отстреле немногочисленных немецких пехотинцев. Короткими очередями, иногда и одиночными, он часто бил по врагам из своего оружия. Казалось, что при таком темпе стрельбы меткость должна страдать. Но этого не было. Киновец видел, как падали в снег оккупанты или замирали те, кто лёжа вёл ответный огонь. А ещё он видел, как среди ещё живых врагов метались пять или шесть волков. Они сбивали с ног немцев, рвали из глотки, дробили пастями им запястья и ладони, когда те пытались закрыться руками от стремительных бросков зверей. Порой волки обращались в вооружённых мужчин, похожих на автоматчика рядом с Остапом. Они делали несколько выстрелов из автоматов или пистолетов, после чего вновь перекидывались в животных, чтобы затем в броске добраться до чужого горла. Были и такие, кто предпочитал нож огнестрельному оружию и клыкам. Свой второй облик пара таких бойцов использовали для того, чтобы быстро домчаться до врага, а там превратиться в человека и устроить резню ножами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
