— Не любит… — задумчиво посмотрел куда-то в невидимое суфи, словно там был аул Мамана. — Не любит? Должен ненавидеть, должен проклясть и хана, и Айдоса!
Способен ли Маман проклясть хана и Айдоса, бий не знал. Не произносил Маман страшных слов. Мягок и рассудителен был. Но если суфи нужны страшные слова, пусть возьмет их.
— Проклянет! — твердо сказал Орынбай. Усомнился суфи в решительности Мамана. Дважды
посылал он Мыржыка к «русскому бию», и дважды тот вернулся ни с чем. Попытать третий раз счастья, что ли? Вместе с Мыржыком отправить Бегиса? Тот похитрее и потверже. Против мягкости твердость нужна.
— Где ангелы мои? — спросил суфи неведомо у кого. На Орынбая не посмотрел он, да и мог ли с просьбой своей обратиться к бию… Мог ли обидеть хозяина поручением, достойным лишь слуги. Таинственную силу вроде на помощь призвал. И она тотчас выполнила его желание.
В юрту вошли Бегис, Мыржык и Даулетназар. Сын Орынбая тоже стал ангелом суфи, услышал слова кунградского хакима.
«Святой, что ли? — удивился Орынбай. — Может, и настоящие ангелы с ним в родстве?»
— Мыржык, конь твой утомился в дороге, и ты измучился, — произнес суфи едва слышно, будто не конь нес молодого бия по степи, а сам хаким и сил осталось лишь столько, сколько нужно на эти несколько слов, обращенных к Мыржыку. Глаза полузакрытые смотрели на джигита с состраданием, грустно смотрели. Мог ли не воскликнуть Мыржык:
— Я весь в вашей воле, великий суфи!
— Знаю и все же не решаюсь приказывать тебе. Только просить, ангел мой!
Говорите, суфи!
— В третий раз придется съездить к Маману. В третий раз обратиться к его совести и мужеству. Настоящий сын своего народа не может не откликнуться на мольбу народа, не может не встать на его защиту. Призови к этому Маман-бия.
Мыржык вскинул голову, желая, видимо, объяснить суфи, что призывал Мамана и что старания его не нашли отклика. Но не пожелал объяснения суфи. Продолжил начатое, повысив голос, и тем остановил порыв Мыржыка:
— Чтобы понял всю важность нашего обращения Маман, вместе с тобой поедет Бегис. Он подтвердит сказанное мною здесь, в юрте Орынбая, и напомнит бию о быстро бегущем времени и о не слишком великом терпении нашем. На ожидание ответа нам дано лишь несколько дней… — Суфи медленно повернулся к Орын-баю и сказал:- Всякое дело, кроме смерти, надо выполнять, не откладывая на завтра. Пусть твои люди готовят коней в дорогу. Нам надо побыстрее добраться до Бухары.
— К утру кони будут готовы, суфи.
— Вот и хорошо. Два дела начнем сразу. А третье, — Туремурат-суфи глянул на сына Орынбая, — третье возложим на Даулетназара. Ангелочек соберет джигитов аула и раздаст им оружие. Мои парни научат их рубить головы. К нашему возвращению хочу видеть моего третьего ангела если не жузбаши, то хотя бы елик-баши…
— Будет выполнено, великий суфи, — гордо ответил Даулетназар.
— Верю, верю, ангел мой.
Слова как неожиданно возникли на губах суфи, так неожиданно и исчезли. Он склонил голову на подушку и сразу уснул. Ровный храп разнесся по юрте.
Джигиты осторожно поднялись с паласа и так же осторожно вышли. Остался один Орынбай.
Сумасшедший день выдался для мангытского бия. Было тихо, мирно в его ауле. Прилетела вдруг птица с подбитыми крыльями, раненая будто. Смерть настигала ее. Обогрелась, насытилась и простилась со смертью. Стала крепнуть на глазах, стала махать крыльями, кричать стала. Мала оказалась для нее юрта Орынбая. Подай ей аул, степь всю подай, весь мир.
«Вот ведь как бывает! — подумал Орынбай. — Приютишь несчастного — и рабом становишься: куда несчастье, туда и ты, на край земли уведет».
С этой нерадостной мыслью лег спать Орынбай. Долго ли спал, не заметил. Разбудил его суфи в полночь. Одеваться стал и принудил бия подняться с курпачи.
— Позавтракаем? — спросил гостя сонный Орынбай.
— Э-э, пустое, — дороге… Собирайся! ответил суфи. — Пища волка на дороге… Собирайся!
22
Миновал в этот день ветер смерти аул Айдоса. Прошел стороной и стих где-то в степи, а может, и за степью уже, в море или в горах.
Поблагодарил Айдос всевышнего за спасение, велел заколоть барашка и угостить безродных. Верил, что, помогая бедному, творит дело, угодное богу.
В тот день он был спокоен. И на следующий день не испытывал тревоги. На третий же покинула его безмятежность. Будто услышал он далекий топот копыт или учуял дым пожарищ. Стал выходить из юрты, вслушиваться в голоса степи, всматриваться в даль: не мчатся ли к аулу разбойные стаи, не поднимается ли в небо огонь пожарищ…
Вести из дальних аулов поступали неутешительные. Какой-то степняк рассказал, что в ауле Орынбая братья Айдоса собрали сотню джигитов и вооружили их. Сам Орынбай вместе с Туремуратом-суфи поскакал в Бухару за помощью.
Рассказывал и про Кунград. Разграбили город ханские нукеры, навьючили награбленным добром караваны и ушли в Хиву. Остались десятка два стражников, которым не терпится бросить город. Бражничают, курят дурманную траву.
Не утихомирил, значит, хан враждебные Айдосу племена, не погасил угли, а только разворошил их. Занялась теперь огнем степь, и тысячью нукеров не загасить пламя. Из дальних аулов оно перекинется сюда, к аулу Айдоса. Гореть зимовке старшего бия.
Палкой и плеткой хотел объединить степняков Айдос. Напугал тем Доспана, да зря напугал. Не оказалось у старшего бия ни палки, ни плети. Да если бы и оказались, не осуществил бы своего намерения. Враги вот и мечи в ход пустили, но не добились ничего. Рассекли только степь на сто кусков, а как теперь соединить их?
Обо всем этом думал Айдос, глядя тревожно вдаль. Сна почти не знал, выходил и ночью из юрты, всматривался в темноту, вслушивался в тишину. Все ждал, не донесет ли ветер топота коней.
Доспана посылал на холм совета. С высоты виднее, что делается в степи.
— Мой бий, — робко затеял разговор Доспан, — увидеть врага сможем, а сможем ли остановить его? Мало осталось в ауле джигитов. Правда, если наточим ножи сделаем копья…
— Нет, Доспан, — возражал Айдос. — Если падем мы безоружными — победим врага, если падем с оружием — победит враг.
Мудрость бия была недоступна Доспану.
— Кто же признает победу павшего? — удивлялся стремянный, — Павший безмолвен^ потому что мертв, а живой безмолвен, потому что молчит от страха.
— Не у всех этот страх. Не все боятся нукеров, — объяснял Айдос помощнику. — Мы-то с тобой не склоним головы перед тем, кто с оружием. Отчего же другие склонят?
Потому что слабы, мой бий. Бежал ведь наш народ из Туркестана, когда поднялась на него сила…
— Нет, сынок, он бежал, не будучи слабым, а будучи сильным.
Как всегда, непонятно говорил бий. Надо бы принимать это непонятное, не ломать голову над загадками, да вот сам бий приказал спрашивать, доискиваться до истины. Сделал шаг, сделай и второй, чтобы ясно все стало.
— Сильные… и все же бежали?
— Разобщена была эта сила, Доспан. А соединить ее в одну великую не догадался никто…
— А можно соединить, мой бий?
Праздный был этот вопрос. Не раз задавал его бию стремянный, и не раз отвечал бий. Однако не сердился, услышав вновь, а даже радовался, что понуждает его Доспан говорить о великом деле, которому посвятил себя.
И сейчас загорелся Айдос, посветлел лицом, печаль и тревога исчезли вроде. Стал он рисовать перед Доспа-ном картину счастливой степи, умиротворенной, соединенной братской любовью.
— Соединимся в День взаимного уважения, сынок, — сказал Айдос. — Без мечей, без копий придут друг к другу степняки. С хлебом, с добрым словом…
Доспан вслед за бием представлял себе праздничную степь, устланную живым ковром весенних тюльпанов, оглашенную веселыми песнями. Недолго, однако, длилось это видение.
Все порывался Доспан рассказать бию о встрече с его братьями на степной дороге. А ведь надо было бы поведать бию правду. Не с улыбками принимают степняки известие об установлении Дня взаимного уважения. Великим обманом считают его. Не верят, что в степи может воцариться мир по желанию старшего бия. Да и желание ли это старшего бия? Может, ханская выдумка, ловушка коварной Хивы? Соберут людей, чтобы еще один налог содрать…
Так радовались и так печалились Айдос и Доспан, думая о грядущем, а глаза и уши их были настороже. Не миром жила степь, а войной, и каждый час могла стрястись беда.
В томительном ожидании прошла неделя, другая. Не вспыхивал огонь пожарищ, не раздавался топот коней, летящих к аулу. «Может, и минует аул несчастье…» — стал было думать Айдос. И тут несчастье свернуло к аулу Айдоса.
Лежал старший бий на ковре. Забылся, усталый, в короткой дреме. Вдруг вбежали в юрту сыновья бия, малыши Рза и Туре.
— Отец, всадники в степи!
