Горькая участь других мало беспокоила Орынбая. Опасался лишь, как бы на него самого не перекинулась чужая беда. И, вздыхая по утрате, которую понес суфи, бий подумал: не заставит ли кунградский хаким его, Орынбая, восполнить ее? С усталого своего коня пересядет на Орынбаева резвого…
Глядя на приближающихся к аулу беглецов, он все больше и больше удивлялся хитрости суфи. Едва Даулетназар поравнялся с конем хакима, как двое джигитов спешились, сняли Орынбаева сына с седла и на руках поднесли к суфи. Тот что-то сказал, должно быть очень ласковое, протянул руку и коснулся ею лица юноши. Потом Даулетназара посадили на свободного коня, украшенного бархатной попоной и серебряной сбруей, повели за узду, как водят коня вельможи. Так, рядом с суфи, возвращался в аул Орынбаев сын.
«Что за почести? — недоумевал бий. — Великая лиса этот Туремурат-суфи! Теперь хоть ковер стели под ноги его коня…»
Но ковра не постелил. Крикнул аульчанам:
— Эй, выходите встречать! К нам пожаловал высокий гость.
Из юрт и шалашей повыскакивали люди. Не желание увидеть высокого гостя поторопило их — страх перед бием. Орынбай не любил нерасторопных. Для них у него была всегда наготове плеть.
Высокого гостя бий встретил на дороге за аулом. Ввел его в зимовку, к минарету. Лучшего места в ауле не было. Башней этой славилось селение Орынбая.
Люди тотчас окружили всадников, взяли поводья коней, помогли джигитам слезть с седел. Оружие их не трогали, хотя оно и гнуло плечи кунградских нукеров. Да и сами джигиты не допускали к мечам и копьям аульчан. Таков был приказ Бегиса. «Приехал к друзьям, а остерегайся их как врагов», — наставлял он их.
Суфи ввели, нет, внесли в юрту Орынбая. Ноги-то его не двигались после трехдневной скачки. Будто мертвого внесли. И положили около очага на курпачи и подушки. На подушках уже он открыл глаза и прошептал:
— Всевышний привел нас в эту обитель. Благодарим
Ему налили горячего чая, и первый глоток он выпил из рук Бегиса. Даулетназар протянул суфи разогретый хлеб, обильно смазанный маслом. Хлеб он взял сам. Стал жевать одними губами, высасывать из него масло.
Слаб был суфи и несчастен. Орынбай смотрел на него, как смотрят на уходящего из этого мира, не столько печалясь, сколько радуясь тому, что сильные люди, стоящие над ним, уходят. Легче будет жить Орынбаю. Не придется поднимать голову, глядя на них. Останутся те, которые вровень и ниже его.
Но обманывал себя Орынбай.
Выпил чаю суфи, пожевал хлеб горячий, высосал масло из него. Перестал быть похожим на суслика. Открыл глаза, чистые, озаренные небом, глянул на Орынбая и сказал:
— Оказывается, у тебя есть сын — ангел Даулетназар! Дай бог, чтобы жизнь его была долгой и дела праведными…
Не знал Орынбай, что все юноши у суфи ангелы и что всем им он нарекает долгую жизнь. Теплом обдали эти слова душу бия. Радостно стало ему: любил своего сына Орынбай. Поклонился суфи и произнес тихо:
— Пусть ваши слова сбудутся…
Не услышал суфи сказанного хозяином и не увидел его благодарного поклона. Он спал уже, посапывая и похрапывая сладко.
Оберегал сон великого суфи Бегис. Сидел над ним, как кулик над птенцом. Вегиса-то и увидел суфи, когда проснулся. Не удивился, что молодой бий бодрствует после трехдневной скачки по степи, не спросил о самочувствии его, а приказал:
— Ангел мой, не проведать ли тебе наших джигитов?
— С ними Айтмурат Краснолицый, — ответил Бегис.
— Айтмурат хороший человек, но не военачальник.
— Повинуюсь, — понял Бегис желание суфи остаться наедине с Орынбаем. Встал, нацепил на пояс меч, вышел из юрты.
— Умный и догадливый джигит, — сказал суфи, когда дверь за Бегисом закрылась. — И брат его, Мыржык, тоже толковый джигит. Будь они в Кунграде, не одолели бы нас хивинцы… Возможно, не здесь находился бы я сейчас, а по дороге в Хиву. Не мы бежали бы, а хивинцы.
Орынбай молча слушал суфи, не зная, как относиться к его словам: одобрять или отвергать их. Мало верил он в силу братьев Айдоса. Вряд ли они защитили бы Кунград. А уж о преследовании хивинцев не могло быть и речи. У нукеров хана ружья, а у джигитов хакима мечи и копья. В рукопашном бою они, возможно, и устояли бы против хивинцев, а в дальнем явно не удержались бы.
— Почему не спрашиваешь, бий, кто виновник нашего несчастья? — поднял глаза на Орынбая суфи.
Не спрашивал Орынбай, потому что не хотел узнать имя виновного. Назовет суфи имя, вроде бы покажет рукой: вот он, враг, бей его, Орынбай, уничтожай моего недруга! А зачем Орынбаю бить чужого врага, у него свои есть, для них кулаки беречь надо. Промолчал по тому Орынбай. Хочется гостю объявить имя врага, пусть объявит. Язык-то у него развязался и, должно быть, не скоро замолкнет.
— Все зло от Айдоса, — назвал недруга суфи. — Он виновник нашего несчастья. Натравил хана на Кунград, продал своих братьев за халат золотой…
«Ну, положим, ты не брат Айдосу, — подумал Орынбай. — Сам копаешь для него яму. Но натравил на Кун-град хивинцев, наверное, все же Айдос. Был у хана, сказал, кто противится власти Хивы. А суфи противился, не платил налога и других подбивал на то же. Свое царство кунградское хотел создать…»
— Все степняки рождены женщинами, — распалялся суфи, — а этот Айдос рожден сукой бездомной. Нет у него ничего человеческого, все собачье. И живет по- собачьи, и поступает по- собачьи. А кто хочет быть в родстве с псом? Только псы. Ушли от него Бегис и Мыржык, потому что люди. И нам не по дороге с Айдосом. Камнями и забить его надо, бешеного…
Голос суфи окреп в гневе. Слова ложились одно к одному, как камушки. Бросал их суфи яростно, и они громко щелкали, оглушая того, кто был рядом.
Оробел, слушая суфи, бий. Камушки, нет, не камушки, а уже камни падали на его голову… «Э-э, так он погонит меня бить Айдоса, — подумал ошарашенный бранными словами Орынбай. — Привязать бы его язык. Слишком злой он».
Сам Орынбай любил бросать камни. И тоже целил в голову, но не в доме хозяина и не для забавы. И злости у бия было не меньше, чем у этого суфи. В драке лютым становился и мог убить противника. Был бы противник. Но что лютовать, когда бой окончен и тебя самого прогнали из собственного дома!
Смотрел Орынбай на исходящего яростью суфи, и казался он бию ястребом с подбитыми крыльями. Клюет, царапает все, что перед ним. А перед ним-то трава да песок. И пожалел Орынбай то тепло, что отдал несчастному, пожалел мяса, которым насытил его. Несчастные всегда вызывали в Орынбае брезгливость, и, если приходилось поневоле прикасаться к ним, он отирал руки о полу чекпена или сплевывал. Запах мертвечины мешал ему жить.
«Замолчал бы! — раздраженно подумал бий. — Кому теперь нужны твои слова!»
Смолкнув неожиданно, суфи вздохнул. Веки его устало опустились, и почти незрячим он произнес:
— Однако нет у нас сил бросить камень. А если и соберем силы воедино и бросим камень в Айдоса, то попадем в хана хивинского. Породим ветер Хивы, и снесет этот ветер все живое в степи.
Не собирался открывать рта Орынбай, — пусть гость изливает горе свое, а тут, услышав о ветре Хивы, спросил:
— И нас сметет?
— И нас, — подтвердил суфи.
— Нечем разве защититься? Джигиты есть, мечи ес. ть, кони есть…
Суфи грустно улыбнулся. Смешон этот воинственный Орынбай, размахивающий тупым мечом перед пушками хана.
— Что наша сотня коней! Жалкий ветерок против бури в тысячу коней, — сказал суфи. — Буран может остановить только буран.
— Откуда же ему взяться, бурану? Из Бухары.
— Япырмай! — обрадовался бий, будто в кромешной тьме увидел дорогу. — Ветер Бухары сильнее ветра Хивы. Бухара — ханство из ханств.
— В этом ханстве мы и найдем силу против Хивы, — назвал наконец суфи место, где должен родиться ветер мщения. Ему-то нужно было не защитить степняков от беды, а отомстить за собственное унижение. — Вместе отправимся к средоточию могущества и справедливости — эмиру бухарскому. Готовы ли, бий, в дальнюю дорогу?
Раздумывать было незачем Орынбаю. Сердцем он давно соединился с Бухарой и ждал только случая, чтобы протянуть к ней руки. Готов, великий суфи!
Жалость к этому несчастному беглецу и даже брезгливость, что жили только что в Орынбае и мешали с должным вниманием относиться к сказанному, вдруг сменились восхищением перед мудростью суфи. Бий готов был тут же сесть на коня и скакать в Бухару.
Однако скакать в Бухару было еще рано. Суфи остановил бия словами:
— Хорошо, если бы вместе с нами поехал Маман. Степь должна предстать перед очами светлейшего из светлейших хотя бы тремя правителями.
— Поедет, — заверил Орынбай. — Маман-бий не любит Хиву.
— Не любит… — задумчиво посмотрел куда-то в невидимое суфи, словно там был аул Мамана. — Не любит? Должен ненавидеть, должен проклясть и хана, и Айдоса!
