И это Гамсун, душа которого всегда была готова к тигриному прыжку, теперь это рутина — консервы из тигра. Черт подери, нужно было бы открыто высказать свое мнение об этом убожестве!»
Так почему же он не высказался? Конечно, можно открыто и законно считать такую книгу, как «Август», «ехидной и равнодушной». Но тогда Нурдал Григ не должен был со свойственным ему преувеличенным восторгом расхваливать ее, вторя своему брату, который тоже присутствовал при этой встрече, и тут же писать Нильсу Ли совершенно противоположное. Меня это мало тронуло, просто я лишний раз убедился, что понятие о порядочности весьма растяжимо у тех, у кого этого меньше всего ожидаешь — у идеалистов.
Поэт Арнулф Эверланн был куда честнее. Он не сидел в Нёрхолме, расхваливая до небес Гамсуна и его произведение. Однажды летом, когда отец работал в Эгерсунне, мама собрала гостей на чашку кофе. Приехала ее старая подруга еще с театральных времен в Христиании. Художник Пер Дебериц, пианист Даниель Лёвдал и поэт Арнульф Эверланн со своей тогдашней женой Хильдур, певицей. Все они отдыхали в Гримстаде.
Возможно, что отец тоже присутствовал на этом вечере, но уверенности в этом у меня нет. Я вышел прогуляться с Эверланном по саду, ему хотелось посмотреть наши цветочные клумбы, тщательно нами прополотые и вскопанные к приезду гостей. Очень дружески он спросил меня, чем я намерен заняться после того, как сдам экзамен артиум{78}. Я так боялся сказать ему, что хочу стать художником — он в свое время тоже пытался заниматься живописью, — что ответил, будто собираюсь заняться медициной, стать врачом. Он счел мой выбор разумным.
Эверланн оказался поистине душой компании. Его жена пела, ей аккомпанировал Лёвдал, а его сольный номер был встречен с восторгом.
— Ты здорово это играешь, очень здорово! — воскликнул Эверланн. Помню, что ему, как ни странно, понравился Вагнер.
Мамино угощение было весьма скромное. Аппетитные бутерброды, пирожные, кофе и ликер. Виски не было. Она извинилась, сказав, что это все, что есть у нее дома, и огорченно взглянула на Эверланна.
— О да! — он ядовито улыбнулся. — Но думаю, у Гамсуна в погребе припрятано кое-что и получше!
Мама растерялась, тем более, что это была неправда. Однако в словах Эверланна не было никакого злого умысла или нахальства. Так уж было принято у этих радикалов, для которых главное — поставить буржуазию на место.
Отца прооперировали в больнице в Эурдале по поводу простаты, и он прислал мне два письма. А я в то время только начал свое недолгое обучение в гимназии в Осло и тоже попал в больницу в связи с удалением миндалин.
«Почтовый штемпель: 29/9.30.
Воскресенье. Ночь.
Дорогой Туре, ты молодец, что прислал мне такое длинное письмо, спасибо тебе. Мне интересно все, что с тобой происходит.
Но твое последнее — маленькое — письмо меня огорчило. Неужели ты не понял, что я просто забыл послать тебе деньги на школу, что я ни в коей мере не хотел тебя обмануть? Ведь я лежу с разрезанным животом — в ране трубка, направленная в ведерко, — и не могу пошевелиться. Я послал человека в контору позвонить оттуда маме и узнать, найдется ли у нее сто семьдесят крон для тебя и сто восемьдесят для Арилда. Она ответила, что найдется. И я забыл об этом, и мама тоже забыла.
Посылаю деньги и тебе и Арилду.
Больше я не могу писать, очень трудно. Сегодня мама и девочки навестили меня. Через четыре дня мне сделают радикальную операцию. Один фабрикант из Праги пишет, что хочет подарить мне приемник. Вот и все новости. Благослови тебя Бог, Туре, дружочек!»
«Почтовый штемпель: 28/11.30. Четверг.
Дорогой Туре! Сегодня я тоже решил написать тебе пару слов, чтобы ты не чувствовал себя завтра обделенным. Я слышал, что вчера утром у тебя поднялась температура, но с тех пор прошли уже сутки, и, надеюсь, температура у тебя уже нормальная. Сегодня тебе разрешат съесть немного жидкой пищи, а дальше все пойдет уже как надо. Только вчера, в среду, мы получили твое письмо, написанное в воскресенье, но мы говорили по телефону и знаем, что все в порядке. Посылаю тебе сотенную, но теперь тебе придется за нее расписаться. Не спеши, в ноябре еще рано покупать рождественские подарки. Но подумай о них. Я понемногу хожу каждый день, но, конечно, я еще не совсем окреп. Мы с мамой приедем через четырнадцать дней, когда и ты и я будем уже здоровы, и проведем некоторое время вместе. Поправляйся!»
16
Мысли бредут своим путем, и я на время покину Норвегию. Год 1931.
Мы едем на поезде через Германию. В купе нас четверо: отец, мама, Трюгве Тветерос, мой учитель, и я. Мы уже покинули Берлин. Несколько дней мы прожили там в гостинице «Центральная», где нас осаждали журналисты и фотокорреспонденты. Берлин показался нам бурлящим литературным котлом! Гигантские заголовки на первых страницах всех дневных газет.
У портье было оставлено сообщение, что Гамсун никого не принимает, не дает интервью, он еще не оправился после тяжелой болезни и просит оставить его в покое. Этого оказалось недостаточно. Мы с Трюгве Тветеросом дежурили на лестнице, чтобы помешать вторжению к отцу. Я не преувеличиваю, просто вспоминаю эти три бурных дня в столице Рейха, где литература и культура занимали место на первых полосах газет. Странный город, странная страна! Это мне напоминает интерес средств массовой информации нашего времени к политикам, поп-звездам и знаменитостям телевидения, если не думать об уровне знаменитости.
Один американский журналист сумел прорвать нашу блокаду. Ему позволили войти к отцу, потому что он говорил на языке, который отец понимал, и приехал от Кнопфа, нью-йоркского издателя отца. Но как только он достал блокнот и хотел взять интервью, его вежливо попросили удалиться.
Приблизиться к отцу удалось лишь молоденькой девушке, подбежавшей к нашему автомобилю, когда мы уезжали из отеля. Она протянула отцу красную розу, и я до сих пор помню ее высокий голосок, когда она, слегка запыхавшись, сказала:
— Я благодарю вас за «Викторию»!
Отец пожал ей руку и, безусловно, думал о ней во время нашей поездки через Германию.
После маяты в Берлине нервозность главного моего героя постепенно улеглась. Он сидит задумавшись, что-то мурлычет себе под нос, смотрит в окно, однако ему быстро надоедает однообразный плоский пейзаж — стоит зима, а отец не любит снега. Но у него есть с собой книга, и он начинает читать. Это Шервуд Андерсон, «Темный смех». Позже, найдя эту книгу, я обнаружил на последней странице типичную для отца запись:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
