После Парижа я несколько раз встречал в Осло Трюгве Тветероса, и мы дружески беседовали, оживляя старые воспоминания. Некоторое время я еще ходил в гимназию, и ученый доктор Мёрланн учил меня латыни, но это не помогло, я должен был вырваться из гимназии. Никто не понимал этого лучше, чем Трюгве Тветерос, желавший мне добра, хотя и сожалевший о том, что не сумел вбить мне в голову предметы, которые я так и не одолел. Я мог только поблагодарить его за это!
Много лет спустя, уже во время войны и оккупации, я встретил его на улице Карла Юхана. Он меня тоже заметил, но прошел мимо. Больше я его не видел. Что ж, в свое время нам было весело и хорошо вместе. Теперь его уже давно нет в живых, но я всегда вспоминаю о нем с теплым чувством.
17
Лето 1933 года.
Свобода! Я стою на палубе идущего вдоль берега парохода, старого доброго парохода «Кристиансанн». Я направляюсь из Гримстада в Осло и верю, что на этот раз меня ждет настоящее приключение. Я вольная птица!
Первый раз в жизни я испытываю это непередаваемое чувство и к тому же сознаю, что отныне я сам в ответе перед собой и что отец с матерью оказали мне доверие. Я начинаю новую жизнь, еду именно в ту школу, о которой мечтал с детских лет и которая до сих пор является моей желанной целью. Именно в нее, а не в какую-нибудь другую.
Я глубоко вдыхаю свежий морской воздух и смотрю на берег, на зеленые, поросшие лиственными деревьями пустоши и белые домики, на островки и шхеры. Я сознаю, что покидаю что-то очень близкое — любимый Сёрланн моего детства. Но невольно думаю и о другом молодом человеке, который много лет назад тоже расправлял плечи, стоя на борту судна и устремив взгляд на то, что он покидал. Не так уж сильно отличается та картина, которую он увековечил в «Голоде»{83}, от того, что он теперь позволил пережить своему сыну! Сыну, тоже плывущему к свободе, однако знающему, что у него есть дом, куда он в любое время может вернуться.
Отец сказал:
— Назови сумму, которой тебе хватило бы на первое время.
Я назвал, и он выписал чек. Мы решили, что если я буду разумно тратить эти деньги, их должно хватить на полгода. Жить мне предстояло в семье одного учителя в Хёвике, оттуда было недалеко до Биллингстада, где находился дом и школа искусств Турстейна Турстейнсона.
Турстейнсону было пятьдесят семь лет, когда я впервые увидел его. Он был маленького роста, очень подвижный — небольшие черные усы, темные глаза и очень низкий голос. Он был не похож на норвежца, скорее на француза или на итальянца.
Турстейнсон доброжелательно разглядывал меня. Ведь он был знаком с отцом, и я знал, что они глубоко уважают друг друга.
— Сколько тебе лет? — спросил он.
— Двадцать один год.
— A-а, ну тогда время еще не упущено. Ты умеешь боксировать? — спросил он и сделал несколько пружинистых прыжков.
— Как сказать… — Я вспомнил Сигмунда Синдинга и более поздний курс бокса.
— Если умеешь, значит, знаешь, что главное, это устоять на ногах. Всегда соблюдать равновесие. То же самое и в живописи, живопись — это здание.
Турстейнсон показал мне некоторые свои работы, говорил он мало, он вообще был не из болтливых, его формулировки были спокойные и точные. Потом он показал мне фотографии своих картин, которые написал, когда жил во Франции и работал вместе с Матиссом, Лотом и Дереном.
— В наше время, — сказал он, — начиная с импрессионистов, писать умеют только французы.
Бывают, конечно, редкие исключения, к которым принадлежал и он сам, — таково было его твердое убеждение в то время, когда я его знал. А я знал его до самой смерти — он умер в девяносто лет.
Несколько месяцев я был учеником Турстейнсона, делая небольшие перерывы на занятия в Академии художеств у Яна Хейберга{84} и в Академии искусств в Мюнхене у Улафа Гулбранссона. Но первые годы я неизменно возвращался к Турстейнсону. Я не все время был его учеником, но в его школе была нужная мне среда, там всегда позировали модели, и к тому же у меня были близкие друзья среди членов его семьи.
Турстейнсон принадлежал к тому поколению живописцев, которые, как считали последующие поколения, были вынуждены творить в тени Эдварда Мунка. Потом уже пробился реализм, социальный реализм и абстрактная живопись. Турстейнсон и часть его современников черпали вдохновение в творчестве Матисса и Дерена, но у Турстейнсона был свой почерк и он вел свою борьбу. В норвежской живописи своего времени он был подобен «упрямой старухе» из норвежской народной сказки, которая на «стриженый» говорила «бритый». Он был совершенно несентиментален и, так же как Карстен, в некотором смысле саморазрушителен в своем упорном самоутверждении и нескрываемом отвращении к легкодоступным модным течениям. Таким же было и его обучение — последовательным и безжалостным, однако вдохновляющим для тех, кто его понимал. Случалось иногда, что дамы и господа, уже в солидном возрасте и видевшие в живописи только хобби, были оскорблены его методами и переставали у него заниматься. К этому он относился столь же категорично, как и ко многому другому в жизни: нет ничего хуже глупости! Вражда антагонистов, столь характерная в его время, порой находила выход в столкновениях в ресторане «Блум».
Мне, между прочим, он рекомендовал держаться и старых и молодых художников, даже тех, которых считал моими противниками:
— Не все же они дураки! — говорил он. И часто ходил со мной на выставки, на хорошие выставки. Других он не посещал. «Мой глазной врач запретил мне смотреть плохие картины!» — говорил он.
Несмотря на семь картин, висящих в Национальной галерее, и на то, что его работы были представлены во многих галереях и собраниях живописи в Норвегии и за границей, Турстейнсон всегда чувствовал, что сильные противники умаляют его значение, да и его материальное положение не всегда было прочным. Я до сих пор слышу его низкий, чуть хрипловатый голос, когда он с ироническим пафосом произносил свою любимую сентенцию: «В чем я согрешил и в чем провинился, что должен прозябать и погибнуть среди фальшивых пророков!» Но в этом не было никакой жалости к себе, скорее явный намек на своих противников. И он, как известно, не погиб. Никто не умел так изящно поднимать бокал с вином и одновременно слегка затуманенным взглядом с любовью смотреть на красивых молодых женщин — и в каждой видеть модель. Он был художник и джентльмен до кончиков ногтей.
День своего шестидесятилетия Турстейнсон отметил большим праздником, организовать который было поручено мне вместе с Кнутом Тведтом, его земляком и другом из Драммена. В тот раз я совершил ошибку, которая могла оказаться роковой. Я получил список друзей Турстейнсона и разослал приглашения во все стороны. В том числе и Сигбьёрну Обстфеллеру! По рассеянности я написал неправильно, приглашение предназначалось не давно умершему поэту, а его брату, который как раз недавно приобрел картину Турстейнсона. Ошибка была непростительная, и продажа картины едва не сорвалась.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
