— И так, карай только тех, кто провинился! — требовали турмы.
По одну и по другую сторону палатки Баяна и на некотором расстоянии от него стояли подвластные лишь воле кагана всадники. Стояли и внимательно следили за своим повелителем, а услышав приговор советников, подобрали поводья, отвязали притороченные к седлам арканы. И не зря. Каган обернулся к одним, обернулся к другим и велел исполнить волю большинства. Всадники рванули с места и, подбадривая себя дикими посвистами, криками удовольствия или торжества, бурей налетели на обреченных, ловко закинули на их шеи арканы и потащили, насвистывая и торжествуя, в степь.
Все это произошло на удивление быстро. Когда каратели исчезли, и перед турмами улеглась тишина, не каждый поверил, что приговор выполнен уже, и онемел, ожидая худшего.
— Слава Баяну! — нашелся кто-то из передних и разрядил гнетущее безмолвие приветствием. — Слава непобедимому кагану аваров!
— Слава! Слава!
Всадники подняли к небу мечи и этим клялись Небом в пожизненной верности своему кагану, кричали, ширя темные рты, здравицу — и тем тоже свидетельствовали: они с каганом и готовы на все ради кагана. Пусть скажет, на кого идти — и пойдут, да повелит умереть — и умрут, не посрамивши имени своего, родов своих, тем более имени повелителя.
— Слава и хвала тебе, мудрый правитель! Слава и хвала! — горланили, особенно близкие — тарханы.
И Баян воспринял их хвалу как должное, оценил искренность, с которой произносилась она, а потом и сам расщедрился.
— Авары! — поднял над головой меч, требуя тишины. — Если мы сошлись вместе во взаимопонимании, и стали снова такими, как были — верны себе и уверенные в себе, открою сердце вам, витязи мои, и тем откроюсь весь, как есть. Не затем вел я вас на антов, чтобы вы напугали их силой нашей, завладели всем, что там есть, живностью и утвердились в Антии, как новые властители земли. Обманчивая она эта земля, не такая уж и медоносная, как о ней рассказывают те, кто видел ее всего лишь одним глазом. Другие помыслы владели мной, когда шел на антов, так как и путь уготовил вам другой. Пока вы рубились с ними, послы мои побывали у императора византийского и вернулись от него со счастливой для всех нас вестью: империя согласна: нам за Дунаем лучше, чем у антов, она дала разрешение поселиться на их землях.
И снова гремели окрестности от здравицы, которые произносили аварские турмы своем предводителю — Баяну. Поэтому Баян вынужден был вторично поднять меч, умоляя, чтобы выслушали его до конца.
— Я все сказал вам, витязи мои. Император не просто приглашает нас поселиться по ту сторону Дуная, на плодоносящих землях Скифии и Мезии, он ставит нас между собой и антами и предпочитает, чтобы мы были второй Длинной стеной между империей и славянами. За это, — Баян перевел дух, а пока переводил, еще раз окинул взором турмы… — За это император Византии берет на себя обязанность платить нам каждый год по восемьдесят тысяч золотых римских солид.
Авары торжествовали. Теперь уже не только мечи поднимали над собой, взлетали к небу мохнатые шапки, гремело тысячеголосое «согласны», «слава», «хвала», и так сильно, что даже крайне непреклонный перед воинами Баян смягчился сердцем и высказал что-то вроде умиления.
— Так и велю! — каган снова поднял меч и призвал к тишине. — Так и велю вам, сородичам моим и друзьям: почтите память тех, кто пал на этой земле и заслуживает уважения, да и острите мечи, набирайтесь отваги и силы, чтобы поквитаться с антами за убитых. Пойдем отсюда не раньше, чем рассчитаемся и оставим надлежащую память о себе. Землю же, что отторгли вы у антов, не оставим антам. Слышали, не оставим! Передадим ее союзникам нашим, в намерениях союзных — кутригурам. Пусть обживаются здесь и будут нашей твердыней на земле Антской. Наступят лучшие времена, мы еще вернемся и спросим у антов: как посмели они противиться нам, аварам?
XXVI
Так думал себе Баян или что-то заставило его отменить вышколенные раньше помыслы, поквитаться с антами, длилось до самой зимы, стало бременем для антов и на всю зиму. Как будто и не было больших сечей с обрами, и попыток навязать сечу, проникнуть в глубины Тиверской и Уличской земли и ограбить население. А это заставляло держать на рубежах или вблизи рубежей не только тиверцев и уличей, а и дулебов и вместе с ними росичей и втикачей. Лишь в передлетье, и то, когда начала спадать в Дунае вода, принесли оттуда желанные вести: обры собираются к переправе.
Все облегченно вздохнули, а князь Волот и подавно. Ратные тревоги, размещение на зимовку в Тиверской земле неимоверно большой силы всадников легли прежде всего на него. А это нелегкое бремя. Опорожнены сплошь княжеские житницы и скотницы, опустели и людские. Поэтому трудно было с живностью для воинов, а еще труднее с кормом для лошадей. Вынужден был забирать все, что было у поселян, посылать обозы саней в соседние земли. На беду и князь Добрит занемог. Зимой еще жаловался на удушье и боли в сердце, а с наступлением тепла и совсем слег. Если бы знать, что немощь так надежно погубит его, еще по большому снегу отвез бы в Волынь на санях. Сейчас про это и помышлять не стоит. Вон сколько лекарей и знахарей привозил к князю Дулебскому, а никто не поставил его на ноги. Последний был откровенней всех: «Готовься, княже, к худшему», — сказал Волоту, когда остались наедине, и, кажется, сказал правду.
Чтобы хоть чем-то порадовать слабого, зашел и поведал об обрах.
— Светлый день наступает для нас, княже: обры покидают нашу землю, переправляются за Дунай.
Слабый долго отмалчивался, похоже, будто и не слышал, что ему говорят. А немного погодя, собрался с силами и изрек несколько слов.
— Слава богам. Хотя бы этим буду рад.
Волот не сразу ушел. Хотелось убедить слабого: еще поправится он. Но не помогло ему хотение. На третий день после этого разговора-утешения умер князь Добрит. Перед тем, как умирать, призвал князя Волота и некоторых своих мужей и попросил, чтобы его тело препроводили в прекрасный город над Бугом Волынь — туда, где кровные его и где осталась память о нем.
Теперь тиверский князь и об этом должен беспокоиться. А забот и без такой оказии хватает. И то надо, и второе надо, и десятое вновь надо.
— Князь, — оповещает кто-то из жилища. — Покойника обмыли уже, натерли благовониями, одели. Где велишь положить?
— В гриднице. Там будут прощаться с ним, и отдавать почести ему, все население тиверское.
Хотел было идти, но увидел сына и снова остановился.
— Князь Богданко, — позвал. — Давно хочу тебя видеть.
— Я к вашим услугам, отче.
— Пойдем, есть что-то сказать. Я надолго отлучаюсь из Черна. Знаешь об этом?
— Нет. Куда и зачем?
— Должен сопровождать тело князя Добрита до Волыни и на тризне побыть. Умер он, заботясь о благе земли нашей, обычай и честь велят отдать ему достойное уважение.
— Все это так…
— Я тоже говорю: то обязанность из обязанностей. Откладывать ее нельзя ни на день. А обры не переправились еще, от них можно всего ожидать. И кутригуры не подают вида, что идут за Дунай. Кто-то должен присмотреть за ними. Ты мой сын, тебе и быть в мое отсутствие предводителем рати, всей что есть в Тиверской земле.
— А князья Зборко, Острозор?
— Они, как и рати их, остаются под твоей рукой. Только дулебы пойдут в свою землю, оказывать траур по князю.
Богданко и отрадно было это слышать, и смущало одновременно.
— А что же будет с Миланой и Златой, отче? — заговорил о другом. — Так и оставим их в чужкрае?
— Как — оставим? Должны позаботиться, чтобы вернулись в свою землю. Однако заботиться о том это не сейчас, тогда уже, как уляжется раздор с обрами и будет уверенность, что можно отправиться на поиски.
— И кто отправится?
— Вернусь — подумаем. Впрочем, будет время, то и сейчас думай.
Думать действительно было о чем. Распря с обрами выхватила из антских рядов наилучшего князя Добрита, она уготовила обоим, и отцу, и сыну, еще одну тревогу: тогда, когда погнали в низовья обров и освободили взятый ими полон, узнали от недавних пленников, что обоим их зятьям не пришлось уже радовать всех ни своей ратной способностью ни молодецкой удалью, той чем они памятны в роду. Ближик Тиру, а Кушта Холмогород слишком долго защищали от всадников Баяна, немало положили их под стенами ее, за то оба были телесно и их глаза наказаны. Израненного и обескровленного Ближика кинули в горящую лодью и пустили на воду, а Кушту надели на копье, да так и оставили умирать. Про Милану и Злату пленники одно знают: Ближик посадил их перед тем, как рубиться с обрами, в лодью и послал с верными людьми на Дунай. Может быть, в мирном тогда Холмогороде, и в Холмогород прибыли. Ходит слухи, будто лодью их перехватили пираты. Если это действительно так, то они пленники не аварские — ромейские. Это тоже не лучшее для них. Мы ехали, кто-то плыл, пока не продали на торгах. Кто, действительно, пойдет? Отец? Не тот возраст у него, чтобы ездить. Если не найдется расторопного мужа среди ратных или огнищан, придется ему, Богданке, отправиться. Трое из них осталось после смерти матери Малки, он — наистарейший. Бабушка Доброгнева говорила в свое время: в мире нет слаще единства, чем сердечное единство, а из всех сердечных прочнее кровное. Не подобает ему, который был темный, и имел тогда он любую ласку от сестер, забывать теперь, что они в беде.
