— Издалека?
— Марага.
— Наши?
— Самаркандцы. Купцы.
— А ты?
— Проводником до Шемахи.
— Хромой без проводников все наши дороги знает. А купцы, что ли, не знают? Зря связался.
— Ты тоже на здешнего не похож.
— Армянин.
Хатута, никогда не ходивший дальше Мараги, никогда не бывавший в Армении, усомнился:
— Разве армяне бывают кузнецами?
— Отчего же не быть, если надо?
— Армяне — это купцы.
— Что ж, по-твоему, в Армении лошадей куют не молотком, а кошельком?
— А ещё что делают?
— Что здесь, то и там! — усмехнулся кузнец. — Ты тоже не похож… Азербайджанец? А язык у тебя с присвистом, с прищелком. Соловей не соловей, но и не азербайджанец.
— С присвистом? — удивился Хатута. — По роду я — адыгей. Но вырос здесь.
— Как же к ним в караван попал?
— Надо ж кормиться.
— На этот крючок и попадаются. Они тебе крошку хлеба, а ты им взамен свою голову.
Хатуте показались слишком смелыми такие слова. Он откликнулся:
— Мы хозяева своей земли.
— Тогда другое дело! — ответил кузнец. — Тебе железа надо?
Хатута быстро смекнул, что, когда в Медном ряду откликались медью, кузнецу сподручнее отозваться железом. И повторил:
— Железом верблюдов не куют.
— И так правду сказал! — засмеялся кузнец. — Ну, посиди, посиди. Тебе ничего не надо?
— Надо понять, как дальше быть.
— А ты почему проводником? — переспросил кузнец.
— От Хромого ушёл.
— Тогда… Зачем тебе в Шемаху?
— А куда же ещё?..
— Надо бы тебе к своим.
— Где их взять! Они на дороге меня не ищут.
— Верно сказал. Считай, что я тебя нашёл, — покуда тут укроешься.
Хатута насторожился: первый раз видит человека, как довериться?
А кузнец увещевал:
— Переждёшь тут, в горах. У нас там шалаш есть. Как придут наши люди с ними уйдёшь.
Хатута сомневался: «Если б думал выдать меня Тимуру, только свистни: они вон, кругом. Надо, видно, верить, иного ничего не выдумаешь».
Разговор вдруг прервался: неожиданно, откуда-то из тьмы, появился азербайджанец, одетый по-крестьянски, но с длинными, тонкими пальцами горожанина, которыми он пытался развязать неподатливый узел серого башлыка.
Он только взглянул в глаза кузнецу. Армянин, отложив молоток, отошёл с ним к стене. Азербайджанец торопливо заговорил:
— Семь лошадей. Две совсем расковались. Остальных — перековать бы. Подковы стёрлись, как где камни — оскользаются. А нам это никак не годится, сам понимаешь. Нельзя ли помочь, Арам?
— Сюда нельзя. Караван пришёл. Чужого народу много. Где лошади?
— За рекой. Недалеко.
— Вон мой подручный сходит. Не бойтесь. Темно, но свет зря не жгите. Он и в темноте сделает. Справится. Подковы подберёт.
Он отошёл к углу, где лежала кучка подков, накованных за день. Порылся в них, отбирая всякие, какие могут понадобиться.
Потом отозвал подручного:
— Ступайте. Да потише — там кузницы нет.
— Знаем, Арам. Спасибо.
Вдруг, когда они уже скрылись было в темноте, кузнец крикнул им:
— Стойте-ка!..
И повернулся к Хатуте:
— Ты спрашивал, как дальше быть. Зачем тебе в Шемаху? Иди к этим.
— Наши?
— Хозяева своей земли.
Азербайджанец стоял на самом краю темноты, слабо освещённый отсветом углей. Хатута подошёл к нему. Поздоровались.
И тьма закрыла их.
Кузнец вернулся к наковальне. Подвинул светильник поближе. Подозвал другого подручного.
И опять подкова за подковой выходила из-под послушного молота и, как падающая звезда, прочертив золотой след, возмущала воду.
Одиннадцатая глава. СТАН
Утро, поднимаясь из призрачной дымки, озарило юрту повелителя.
Белая тёплая кошма, изборождённая чёрточками теней, чуть колыхнулась, когда Тимур вышел. Он остановился, щурясь, оглядывая широкий стан, уже проснувшийся. Прислушался к равномерному, негромкому гулу голосов. Пригляделся, как трепещут бесчисленные знамёна и значки на утреннем ветерке, как взвиваются первые дымки костров. Острые степные глаза Тимура мгновенно подмечали малейшее нарушение обычного порядка — где собралось воинов больше чем следует: «Что там у них?»; где стоит засёдланная, понурая, неуместная там лошадь: «Кто туда приехал?»; где завязалась возня у воинов, соскучившихся от однообразия: «Скоро разомнутся!»
— Скоро разомнутся! — проворчал он, отворачиваясь от стана. Не торопясь, похрамывая, минуя караул, зашёл он за юрту, откуда виднелись на склоне пригорка новые юрты, поставленные для ожидаемого Ширван-шаха.
Тимур долго стоял, закинув руку за спину, глядя на эти юрты. Может быть, он, повернувшись к ним лицом, уже и не смотрел на них, нечего было рассматривать там так долго.
Но здесь, заслонённый своими юртами от всего стана, он был один. Здесь никто его не видел, кроме, может быть, одного лишь беркута, парившего высоко наверху.
Вся даль, затянутая волнистым маревом, дымилась, согреваясь под первыми лучами солнца.
Ему не хотелось уходить к себе в полутёмную юрту. Скоро к нему придут Нур-аддин и потомок Чингиза — Султан-Махмуд-хан, явится Шах-Мелик. Сядут разбирать вести, накопившиеся за ночь от проведчиков, прибывших со всех сторон — из Армении, из городов Баязета Османского, из Сирии, из Мавераннахра, из многих мест.
Хорошо было бы полежать на этой густой, ещё не успевшей выгореть траве. Да нельзя: не ребёнок, не простой какой-нибудь воин, люди удивятся, если увидят его на траве. А ведь сколько, бывало, спал на голой земле, без всякой подстилки. Порой и травы-то никакой не было — твёрдая земля да сухие колючки.
Больной ногой он провёл по траве, и трава легла широкой полосой: пока тяжела от росы.
Не торопясь, похрамывая, возвратился он к дверям юрты. Постоял около стражей, кругломордых, смуглых, с глазами, спрятавшимися в узеньких щёлочках, словно от затаённой улыбки, — барласы. Их пушистые рысьи треухи покрывали всю голову, спускались на спину. Барласы стояли неподвижно — по двое с каждой стороны дверцы, держа остриями вверх короткие копья, не смея дышать, пока он смотрел на них.
Он смотрел на них, но, может быть, он и не видел их, — нечего было рассматривать в них так долго.
Тимура отвлекли трое вельмож, соблюдавшие охрану его юрт и проглядевших его выход. Они бежали снизу, со стороны стана, не чая ничего доброго за свою отлучку.
Но он только сказал:
— Шах приедет, — где принять? А?
И они поняли, что оплошка их не в одной лишь отлучке, а в несообразительности: как не догадаться, когда, за шахом поехал сам царевич, везут шаха с почётом, надо и принять его не в обыденной юрте — надлежало ещё до рассвета поставить богатый шатёр, чтобы чужой правитель видел не только могущество, но и великолепие Повелителя Вселенной.
А он, больше ни слова не сказав, ушёл к себе.
В юрте с двух сторон кошмы были приподняты снизу, чтобы через юрту струился лёгкий сквознячок. Тимур то поглядывал в эти просветы, то в сторону, откуда поблескивала на солнце трава и доносился ворчливый голосок какой-то степной птицы; то в другую сторону, где виднелись бесчисленные, как деревья в лесу, столбики дымков над очагами, откуда достигал сюда привычный гул стана.
Казалось, это остановилось большое мирное кочевье, остановилось на отдых в приятном месте на берегу многоводной реки. Накануне подошли войска, составленные из хорасанцев. Огромное войско Тимура состояло из десятков тысяч воинов-чужеземцев — их брали в плен, из них отбирали лучшую часть в своё войско, остальных отсылали на работы или сбывали на рынки рабов; если же оказывались пленники, негодные даже для продажи в рабство, таких выводили в степь и уничтожали. Тимур не различал: стадо ли овец, табун ли коней, толпа ли пленников — здоровые оставлялись, слабые и старые уничтожались. В хозяйстве не оставлялось ничего обременительного, ничего бесполезного: Тимур хозяйственно правил своим уделом, вместившим многие страны и десятки царств.
За эти дни в стан пришло много войск, вызванных сюда Тимуром. Едва заняв отведённые им места, едва поставив свои шатры и устроив очаги, они уже ничем не нарушали жизни стана, будней долгой стоянки, хотя хорасанцев пришло не менее тридцати тысяч.
Вчера Шахрух пригнал гонца с оповещеньем, что, получив указ Тимура, собирает своё войско и вскоре сам приведёт его под знамёна повелителя. Но Тимур решил не ждать Шахруха, послал в ответ сказать, чтобы Шахрух не спешил выступать в поход, а получше бы вооружился. Вельможам, собравшимся в Герат для наведения порядка, он приказал отложить расправу с Шахрухом: перед походом не следовало обижать сына.
